тому же вам не дарят снимок. Когда снимают электрокардиограмму, вы лежите в пустой белой комнате, дрожа от холода, а медсестра обкладывает вам всю грудь датчиками, измеряющими сердечный ритм. Приходится надевать больничный халат задом наперед, и я чувствую себя уязвимой и смущенной. Но потом к этому привыкаешь.
Сейчас я лежу в отделении кардиологии, привязанная к монитору Холтера, напоминающему игровую приставку, только измеряющему сердечный ритм, вместо того чтобы играть в тетрис. По сути дела, приходится таскать на себе эту чертову штуковину двадцать четыре часа в сутки. Жаль, на ней не поиграешь в тетрис.
Я чувствую какое-то оцепенение. Может, из-за местной анестезии, которую применяли при наложении швов, но, скорее всего, дело не в ней. В мои пятнадцать мне следовало бы слоняться по городу с друзьями, или бездельничать перед теликом, или очумело менять свой статус в MSN. Но я не должна лежать в больничном отделении, пристегнутая к кардиомонитору! И все же я здесь, смотрю, как часы отсчитывают время до прихода папы.
У меня кардиомиопатия. Я научилась писать это слово только в девять. Точнее, дилатационная кардиомиопатия. Это заболевание влияет на стенки сердца, то есть сердечный ритм у меня неравномерный и кровь накачивается неэффективно. Иногда люди не знают о своем заболевании и могут никогда об этом не узнать. Иногда человек внезапно умирает. Я нахожусь где-то между этими двумя крайними возможностями, хотя, к несчастью, склоняюсь к плохому концу. К смерти. Если лекарства действуют, то при условии регулярных обследований есть шанс, что со мной все будет хорошо. Но не исключен также и вариант, при котором что-то вдруг пойдет не так и – бац! – остановка сердца. Когда ты молода, то наихудший сценарий таков: крутые девчонки не станут твоими подругами, а родители не пустят тебя в день рождения на рок-концерт мужской группы. Мой наихудший сценарий – отключиться на уроке физкультуры и больше не проснуться.
Простите. Больница всегда выбивает меня из колеи.
Вчера вечером папа уехал домой, а сегодня в одиннадцать, едва начались часы посещения, он уже тут как тут – машет из-за двери в палату. На лице у него обычная широкая улыбка, но вид помятый и усталый, волосы всклокочены, как у Никки Сикса после реабилитации. Когда папу впускают, он бросается вперед и простирает ко мне руки. Я цепляюсь за них, стараясь не заплакать от радости. Потом он случайно задевает мою голову, и я отшатываюсь от боли.
– Ой, детка, прости, пожалуйста! Как ты себя чувствуешь?
Я решаю не обрушивать на него свою экзистенциальную тревогу. Вместо этого напускаю на себя вид безразличного ко всему тинейджера:
– Хорошо. Ужасно скучно, но все хорошо. Ждут результатов обследования. А ты чем занимался?
– Сидел внизу в кафе. Я пришел сюда в семь, но ты спала, а потом было обследование. Прочитал «Гардиан» от корки до корки. Чувствую себя отлично информированным.
– Ты все утро был внизу?
– Да, конечно. Ты же здесь. Куда мне еще идти?
– Папа, ты
