к другу, что бы ты ни говорил, но я именно возможность. А все остальное – довесок за счет заведения.
– И все равно ты напрасно читаешь мне мораль. И если я что ляпну сгоряча, не обращай внимания. Мы же вроде как друзья…
Мы помолчали. Я достал еще одну сигарету, долго крутил в пальцах. Курить не хотелось, возвращаться в купе – тем более, а стоять просто так… Ну, вы понимаете. Есть такая тишина – пустая и гулкая, как барабан. Поэтому я все-таки закурил.
– Сколько у тебя жизней, Черчилль?
– Как обычно, девять. А почему ты спросил?
– Я имел в виду… Ну… То есть сколько осталось?
Вообще-то задавать такие вопросы неправильно. Потому что это нам, людям, смерть видится чем-то нереальным, чем-то, во что трудно поверить применительно к собственной шкуре. А они, наши дополнительные шансы, умирают по девять раз. И помнят о каждом. Для них смерть – это не финал существования, а его составляющая. Им приходится с этим мириться, но говорить об этом они не любят.
– Я умирал восемь раз, – помолчав, ответил Черчилль (а я уже начал надеяться, что он промолчит), – осталась последняя попытка. Так что, – он усмехнулся, пожал плечами и вскинул хвост трубой, – так что в чем-то я теперь – человек. Почти. А ты ответишь на мой вопрос?
– А ты задал мне вопрос? – удивился я.
– Нет, но задам.
– Валяй.
Дверь с шумом распахнулась, и влетело трое подростков в спортивных костюмах. Через мгновение тамбур наполнился шумом, матом, дымом и фразами: «Соловьева – сука, но чикса клевая, не дает ни х…я пока, ну, х…ли, время есть, подождем…» Подростки демонстративно сплевывали на пол и стены тамбура, с вызовом поглядывая на меня. Я мог бы заставить их слизать собственные плевки, пройти по вагону голыми и почистить обувь всем пассажирам. Любой курьер мог бы заставить этих молодых ублюдков раз и навсегда забыть о вызывающих взглядах. Но ни один курьер не стал бы делать это без крайней необходимости, если он возвращается из трипа и везет на корке мозга слишком много воспоминаний об адресате. У курьеров масса неписаных законов, а моя гордость и чувство самоуважения не страдают от неуемной черной энергии, характерной для подростков. В Библии сказано: мир зол в юности своей. Или что-то вроде того. Это очень точное замечание. Поэтому я терпеливо ждал, когда стадо молодое и знакомое свалит из тамбура. Черчилль молчал. Я тоже. Минут через пять подростки дружно сплюнули сквозь зубы и, бросив на меня последние взгляды, переполненные робкой надежды на потасовку в крошечном тамбуре, скрылись в туалетном предбаннике… Я пожалел, что не ношу с собой хозяйственный инвентарь, – в задымленном пространстве можно было без особого труда развесить десяток-другой топоров.
– Не открывай межвагонную дверь, – попросил Черчилль.
– Почему? Тут такой дымаганище – дышать нечем.
– Ну… В принципе какая разница? Открывай, если хочешь. Пойдем по кругам.
– Что?
– Ничего.
