над чем смеяться», возник для него с не меньшей остротой. Удовлетворительного ответа он так и не нашел.
Раздвоенность отца видна в постоянных колебаниях между литературоведением и сатирой. Нельзя сказать, что эйфорические и депрессивные состояния души коррелировали у него с серьезными занятиями и юмором. Даже в подавленном состоянии он каждое утро садился за свой рабочий стол. Если не писалось, занимался технической работой, делал выписки, вычитывал гранки. Остроты же рождались у него в любом состоянии, это был его, если угодно, способ познания мира. Он рассказал мне, как однажды, беседуя с врачом-психиатром, пытался объяснить врачу, что никакой объективной истины нет, что он, Зиновий Паперный, видит мир по-своему.
– Ну как же нет, – возражал врач. – Смотрите, вот окно, я вижу окно, и вы видите окно…
– Для вас это окно, – перебил отец, – а для меня это ОКНО – О, Калерия Николаевна Озерова.
Именно в этом секрет его юмора – способность видеть в слове не то, что всем кажется очевидным. По этому же принципу построены комические арии трех Ке, исполняемые Ансамблем верстки и правки[2]. Например, в арии закрытого рецензента:
И проза, и проза, и про запас держу я мненье.
Чтоб роза, чтоб роза, чтоб розабраться не смогли.
Этот же прием – в посвящении Андрею Вознесенскому (цитирую по памяти): «Андрей! – наклонение повелительное. Желаю Вам победно реять, андрея, всех переандреить!»
И, конечно, еще один секрет его юмора – это скорость реакции, приближающаяся к знаменитым репликам его любимого Маяковского, вроде: «Вы возражаете, как будто воз рожаете».
Интересно, что два блестящих критика, близкие друзья семьи, Инна Соловьева и Майя Туровская, прекрасно знавшие эту раздвоенность, высказали два противоположных мнения о двух сторонах его характера и творчества.
– Останутся его серьезные работы, – сказала Инна Соловьева, – о записных книжках Чехова например. Что касается его собственного творчества – сомневаюсь. Был в начале XX века такой пародист Измайлов, не Лион Измайлов, а Александр Алексеевич. Кто-то, наверное, изучает пародии этого Измайлова, например, на «Жизнь Василия Фивейского» Леонида Андреева. Не исключено, что какой-нибудь въедливый исследователь когда-нибудь займется и пародиями Паперного.
Майя Туровская сказала прямо противоположное:
– Что было его главным делом? Быть человеком общества. В этом он был неповторим. Он был павлин. Невозможно забыть: вот все садятся за стол, и Зяма начинает распускать свой хвост. Это было прекрасно. Если представить себе эти годы без твоего отца, они были бы намного скучнее. Весь наш скепсис и цинизм по поводу власти никогда бы не были осознаны и сформулированы, если бы не было Зямы. А если бы не было его книжек о Чехове, ничего бы не произошло. Он был усидчив, мог сидеть над своими исследованиями, как никто другой. Но для Чехова ему не хватало чувствительности.
Эта же раздвоенность видна в его отношениях с моей мамой.
См. воспоминания З. Паперного и К. Озеровой в этом сборнике.
