что это не Зяма, а Симонов, и быстро бежит назад:
– Ой, простите, Константин Михайлович! Я думал, это Паперный.
Как только отца исключили из партии, Андроников исчез; впрочем, не он один. По мере того как отец снова стал появляться в печати, а потом и на радио, друзья постепенно возвращались, одни с малоправдоподобными объяснениями, другие – честно: «сам понимаешь, семья». Андроников появился последним. Раздался телефонный звонок, я снял трубку. Слышу низкий, мрачный, почти прокурорский голос:
– Когда у вас изменился номер телефона?
Надо сказать, что наши с отцом голоса по телефону звучали очень похоже, благодаря этому сходству я все время узнавал об отце гораздо больше, чем мне хотелось бы. Поэтому, отвечая на звонки, я обычно сразу спешил сказать, что я не он.
– Здравствуйте, Ираклий Луарсабович, – быстро сказал я, – папы нет дома. Что ему передать?
Но Андроников уже не мог выйти из роли.
– Когда у вас изменился номер телефона? – повторил он еще более осуждающим тоном.
– Вы совершенно правы, Ираклий Луарсабович, – ответил я. – Номер действительно изменился. Около двадцати лет назад. Я передам папе, что вы звонили.
Отец, когда я пересказал ему этот разговор, задумался, потом сказал:
– Я не могу осуждать человека за то, что он беспокоился о благополучии семьи. Конечно, я позвоню ему.
Дружба восстановилась.
Летом отец часто ходил пешком через лес из нашей Баковки в писательский поселок Переделкино – иногда к Лиле Брик, иногда к Чуковскому, иногда просто пройтись. Иногда брал с собой меня, иногда Иру и других обитателей перенаселенной дачи.
– Пока мы не дошли до конца леса, – говорил он нам, – вы все должны выучить одно стихотворение. Сначала я прочту все подряд, а потом по одной строчке, а вы будете повторять.
Баковка, 1950-е. З. Паперный играет на мандолине. Архив семьи Паперных
Была ли это магия леса или интонации отца, но все выученные таким образом стихи застряли у меня в голове навсегда. Даже теперь, непонятно по какой логике, некоторые строчки вдруг начинают звучать в ушах:
Я покинул родимый дом,
Голубую оставил Русь.
В три звезды березняк над прудом
Теплит матери старой грусть…
Походы к Чуковскому всегда были драматичными. Чуковский был веселый провокатор. Вот они с отцом подходят к двери – отец его пропускает вперед как старшего. Тот его. Так они стоят перед дверью несколько минут, торгуясь, как Чичиков с Маниловым. Наконец Чуковский строго говорит:
– В конце концов, я старше, и я вам приказываю – идите первый!
– Подчиняюсь, – говорит отец и входит первым.
Чуковский входит за ним, бормоча:
– Вообще-то могли бы и старика пропустить.
Каждый раз, когда мы приходили к Чуковскому, он немедленно просил отца спеть ему «Песню критика».
– Корней
