олжности в исследовательский центр при университете графства Суссекс, и план был таков: сбагрить меня собственным предкам до окончания средней школы, а после, в мои пятнадцать, устроить в местную частную школу, подготовив тем самым тёпленькое местечко на университетской скамье, дабы в дальнейшем я блистал на научном поприще.
Всё бы ничего, но, оказавшись среди бриттов, я (боже, это же было очевидно!) чувствовал себя изгоем. Вокруг не было никого, с кем можно нормально побазарить, не считая единственного русскоговорящего парня, полнейшего задрота, сына украинских дипломатов. Но и тот уже давно жил в Англии – потому не особливо отличался от местных. Нет, ну а что вы хотели? В 15 лет человек – уже сформировавшаяся личность, и менталитет, сложенный из мельчайших деталей окружающей его действительности, настолько глубоко въелся корнями в кору головного мозга, что изменить мировоззрение возможно только насильно выкорчевав то, что этот менталитет породил, а именно – доброе раскидистое дерево моральных принципов, поведения и понимания мироустройства.
Я заговорился, прошу меня извинить. Суть же в том, что общаться с местным населением было совершенно невозможно. Они были другие. И точка. И если два года старшей школы я сам ещё надеялся найти какие-то точки соприкосновения, месяц за месяцем, теряя надежду, то на первом курсе университета (далеко не самого лучшего в Британии), окончательно разочаровался в «американской мечте» (английская не сильно-то отличается. Сплошное бездумное «потреблядство») и с треском провалил сначала первый, а затем и второй семестр. Был оставлен на второй год. Но не остался.
Это, конечно, был удар для отца. «Мы так долго этого ждали!», «Мы сделали всё, чтобы ты мог здесь учиться, зацепиться и получить британское гражданство!», «Мы с мамой…!» Как сейчас помню его гневные речи. Он срывался на крик и брызгал слюной. Приводил доводы, стуча кулаком по столу, будто мог тем самым вбить их в мою голову. Но он не знал меня. Я был упрям и избалован. «Говно ваша Европа. Одни идиоты и пи**ры кругом», – сказал я на прощание, садясь в чёрный старенький кэб (ну не совсем так сказал, конечно, хоть и очень хотелось, и мучало теперь сожаление, что не хватило духу, и представлялась его реакция, скажи я это прямо в лицо).
Отец ничего не ответил, не пожал мне руку, не сказал ничего на прощание – так и остался стоять у входа в низенький побелённый домик с черепичной крышей, с северной стороны покрытой мхом.
Хмуря брови (от чего очки съехали на кончик носа) и скрестив руки на груди.
Улыбчивый таксист обернулся ко мне, обхватив рукой пассажирское кресло, чтобы сдать назад и выехать с придворовой территории.
– Не такое уж и говно, брат, – сказал он мне, улыбаясь ещё шире.
– Господи! И вы туда же! – буркнул я в ответ.
– Что тебе так не понравилось? – не успокаивался он.
– Всё, – отрезал я, и больше мы не разговаривали.
«Интересно, он действительно доволен тем, что работает здесь таксистом? На вид ему под полтос. Ну серьёзно? Хотя кто знает, откуда он приехал и когда…» – размышлял я, глядя на капли дождя, остервенело хлеставшие в стекло и размывающие пейзаж за ним. «Да ещё и погода тут – дерьмо полное!» – я с упоением подбирал сотни причин, доказывающих отцу, что моё решение правильно. И ужасно мучился сожалением, что не высказал их все, как обычно, растеряв слова в нужный момент.
Мне было девятнадцать, и я совершенно не знал, что будет дальше. От армии меня отмазали ещё в школе, поступление на этот год в российский вуз я пропустил, договориться за меня в МГУ было против принципов деда, и потому мы коллективно решили, что этот год я буду работать. «Заодно и жизнь посмотришь, расп**дяй! Как в твоей любимой России классно жить на тридцать тысяч рублей в месяц». Отец ©.
Как сейчас помню то чувство, когда самолёт наконец бухнулся алюминиевым пузом на взлётную полосу, из моих ушей резко вылетели пробки, а с сердца свалился тяжёлый камень тоски: «Я дома. Наконец-то». И этим всё сказано. Три года лелеял этот момент в голове. Жёлтое такси. Приветливый, небритый водила азербайджанец и двухчасовая дорога через намертво вставший город (несмотря на послеполуденное летнее время), которая, впрочем, была мне приятна, словно прогулка по кромке моря. «Э-э-э, брат, знаю, тяжело душе вдали от родного дома», – сказал Баха и повёз меня через центр: Кремлёвскую набережную, Моховую и Сретенку (в тот момент я пребывал в таком романтическом настроении, что даже не допёр, что по трёшке ехать было бы на час быстрее и минимум на тысячу рублей дешевле. Ну да ладно, чёрт с ним, с Бахой!)
Родной двор… Не передать словами то первое ощущение. Знакомые, но позабытые образы рвали мою душу в клочья. В глаза бросались все детали, прежде невидимые за туманом привычки, потом и вовсе стёртые из памяти другими впечатлениями, а теперь словно вывалившиеся предо мною во всём своём многообразии. Безобразные старые девятиэтажки, столь отличные от пряничных английских домиков (но я-то знаю, как тепло в этих квартирках в русскую зимнюю стужу и как холодно в тех домах промозглыми
