посоветовал ей «Историю безумия в классическую эпоху» Фуко. Она моей шутки не поняла и купила.
Как я вёл свои ноги к метро – того я не помню. Мне более всего хотелось спать и ещё раз сказать Никите, что он душегуб и всё такое. Сознание вернулось ко мне, когда я подходил к метро; а заплаканный цыганенок сидел и курил всё в том же переходе. Проходя мимо, я молча кинул ему 17 рублей мелочью, разделив всю сумму тремя монетами; ровно в 20:18 вечера он получил мои деньги. Пускай подавится, думал я и, стоя на эскалаторе, кинул упрек самому себе – ещё сегодня утром ты презрел его, а уже вечером тебе стало жаль его. А потом сам себе же и ответил: нет, погоди, может это мне утром было его жаль, а сейчас я его презрел. Я размышлял очень усиленно, а потом зевнул. В метро спал. Ждал автобус в очереди. Обожаю простые удовольствия, например, стоять в очереди. Это последнее прибежищем сложных натур.
Когда прошло 20 минут, автобуса всё ещё не было, но очередь немножко увеличилась. Потом еще немножко. Потом ещё. И ещё. И ещё немножко. Потом, наверное, ещё немножко, точно не знаю, я отошел в ТЦ, чтобы облегчить себя. Несмотря на толкучку, лица у всех были тихие и умные, как на ходынке. В автобусе тоже было много людей; все друг дружку уважали и, в знак единства и дружбы, прижимались животами. Меня как-то обделили, и я уперся лбом в окошко. От скуки, и чтобы не заснуть, я стал напевать «боже, царя храни»; думал, меня поддержат, но никто подпевать не стал, видимо все были демократы. А когда мы стали в пробку на 21 минуту, я стал петь Марсельезу. Но меня снова никто не поддержал, видимо все считали себя приверженцами социальной эволюции и постепенного развития.
От своих напевов в автобусе я приобрел музыкальное настроение. Я как пианино настроился, как музыка, впорхнул в квартиру и сразу же решил переложить себя на кровать. Заснул не сразу, а сны были вовсе не мои. Не знаю чьи, но не мои точно. Гадость.
22 апреля
Сегодняшний свой выходной я пригвоздил стаканами к кухонному столу и очень этим горжусь. Пьяным брать трубку телефона я никогда не любил, но, когда позвонил отец – не мог не взять. Проговорили, наверное, часа два; когда он спросил, как у меня дела, я зачем-то стал рассказывал ему биографию Франсуа Вийона, убеждая его, что это был благочестивый и работящий человек, который мог бы послужить примером современной молодежи, в том числе и мне. Правда, он все время молчал, а потом сказал, что, если я заброшу институт, могу смело менять своё отчество. И сбросил. Всё же я был слишком хорошо знаком с концепцией отцов и детей, чтобы как-то реагировать на эти его слова.
А какая у него надо мной власть? Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей. А жены нет. И отлепился. Какая власть?
Почему не могу себе признаться, что мне плевать на человека, который пристал ко мне отчеством в паспорте? Я не признаю власти его; и его самого тоже не признаю.
Почему же не могу себе признаться в этом? Это мой любимый вопрос. Раньше просто не понимал, почему не получаю ответа на него, сегодня не понимаю, как я
