Сон златоглазки. Елена Лапшина

      Неужели, Господи, так и сгинем

      на бескрайнем белом под синим-синим…

      Запечатляясь письмом, портретом

      (что на том – неведомо, пусть на этом!),

      фотоснимком переживать живое,

      комаром впечататься в лобовое,

      слепком, следом ли на подталом,

      чтобы здесь остаться хоть чем-то малым.

      Ладно книгой, хотя бы культёй абзаца,

      парой строк куда-нибудь да вписаться,

      расшибая лоб, матеря иное,

      всё ломиться в мнимое, плотяное,

      пробивая бреши в небесной гжели,

      вопрошая: Господи, неужели?..

      Кто в доме лубяном? Насельник, отвори —

      поговори, согрей продрогшего на стуже.

      Послушай, если ты тот, кто сидит внутри,

      то почему коришь стоящего снаружи?

      Чего тебе ещё?.. – за тридевять ходить,

      носить тебе рожна и быть во всём повинным?

      Да как тебя ни тешь, ничем не угодить —

      ни птичьим молоком, ни рисом муравьиным.

      Молчи себе, а нет – с любовью обличай,

      по мелочи пеняй, оправдывая случай.

      Не нарочито – нет, – как будто невзначай.

      А лучше ничего не говори, не мучай.

      …И найденное – не было искомым.

      Никто из сыновей не утаит

      то яблоко, что встало в горле комом —

      Адамово – так в горле и стоит.

      А у меня – оскомина и сладость,

      предательство Адамово, враньё

      и Евы – не бессилие, но слабость —

      влеченье, наказание её.

      В каких бы ты садах ни шёл тропою,

      к каким бы ни притронулся плодам,

      любой из них, надкушенный тобою,

      тебе напомнит яблоко, Адам.

      Забери, забери, забери

      это всё, что скребётся внутри,

      всё, что щерится в прорезь зрачка —

      человечка меня, червячка.

      Ничего не оставь, ничего —

      моего.

      Говоришь: дурачок, червячок,

      человечек, пескарик, сверчок,

      будь покоен, стручок, будь здоров —

      Я даю тебе пищу и кров.

      Ты во Мне, Я в тебе – не дури,

      забери Меня ты, забери.

      Эту боль, этот свет изнутри —

      всё бери!

      Родной канзас от щебета оглох,

      летает пух, цветёт чертополох

      и наступает время ураганов.

      Упругий воздух, скрученный трубой,

      качает мой вагончик голубой —

      плацкарта, дребезжание стаканов.

      Вокзал канзасский канул без следа —

      летят года, вагоны, города.

      То крышу рвёт, то Тошку укачало…

      Я обживаю перелётный быт.

      Мне всё равно, куда вагон летит —

      в конце всё начинается сначала.