лонила картофелечистку. Нужно как следует почистить картошку. Муж не любит, когда в пюре попадаются бурые вкрапления.
– Помилован. Так объявили в «Новостях». Я сам слышал в пабе. «Тревор Лэм, осужденный пять лет назад за убийство жены, сегодня был помилован…»
Долли тоже слышала это. «Жены…» Даже имени Дафны не упомянули.
– Помилован. Этот человек убивает нашу дочь, проводит пять лет за решеткой, потом сердобольный юрист пишет какую-то книжонку, и губернатор заявляет: «Так, все ясно, горемычный ты сукин сын; считай, ты уже отмучился. Всего-то и вины на тебе – убийство собственной жены. Проваливай, свободен!»
Он помолчал.
– Ну? Скажешь хоть что-нибудь? Или так и будешь стоять здесь как истукан?
Долли облизнула сухие губы:
– Говорят, это не он сделал. Не Тревор Лэм.
Произнести это имя через пять лет было непросто. Язык не слушался. Собственный голос казался незнакомым. Надтреснутым и слабым. Она по-прежнему смотрела на свои руки. И они вдруг тоже стали странными. Как чужие. Старые, сморщенные, напоминающие когтистые птичьи лапы. Ногти обломанные, ужасные. Она уставилась на них. А ведь раньше были хорошенькие ноготки. Долли удивилась: когда же они успели так измениться? Давно стали такими? Вроде только вчера… Или ей вспомнились руки Дафны? Гладкие, ловкие ручки маленькой женщины, которые помогали со стиркой, вели Императора в конюшню, наклоняли бутылку с молоком, чтобы напоить сиротку-ягненка, переворачивали страницы журнала, кормили кур, отводили со лба обвисшие жидкие прядки материнских волос. «Не хмурься, мама. Морщины появятся».
– Не он? Конечно, он! – Голос мужа словно ударил ее по ушам – хриплый, полный неистовой ярости и боли. – Надо было мне прикончить мерзавца. Знал ведь! Еще тогда нужно было пришить его. Этот его кретин братец говорит, что он явится сюда. В Хоупс-Энд. Завтра. И вот что я тебе скажу, Долли. Пусть только посмеет. Пусть попробует, и…
Долли Хьюит упорно смотрела на свои пальцы. На мокрые и перепачканные скрюченные птичьи лапки на фоне картофельных очистков в раковине.
Муж издал придушенный рык. И вышел.
Энни Лэм села на ступеньке веранды и плеснула в чайную чашку сладкого хереса.
– Твое здоровье, Трев! – сказала она, сделав глоток и с наслаждением побултыхала сладкую жидкость во рту, между беззубыми деснами, и проглотила, как теплый тягучий мед.
В конце дня на веранде все еще было жарко, хотя и не так, как в доме. А уж в доме-то вообще нечем было дышать. Даже мухи дохли на лету. И если передвигались, то ползком. Ну и жарища, думала Энни, оттягивая свободный ворот своего платья в цветочек и обмахиваясь им. Чертова жара. Если повезет, завтра спадет – к приезду Трева. Пот струйками стекал между ее огромными грудями, щекотал их, как муравьи. Утирая его, она заметила, что на дощатом полу веранды, прямо возле ее руки, распластался драный журнал. Энни отпила еще немного. И на сей раз проглотила херес сразу.
Откуда-то снизу донесся шорох, и у нее промелькнула мысль о змеях. Энни поджала голые и широко расставленные пальцы ног, обутых в резиновые шлепанцы из ремешков; но почти сразу сообразила, что это всего лишь Джейсон.
– Баб, у тебя платье задралось, снизу видать! – заявил он и заржал, грубо и фальшиво, как в мультике.
– Вот я тебе задам, паршивец! – привычно пригрозила Энни. – А ну кыш оттуда! Где твоя мамаша?
– В паб умотала. С дядей Чудиком. Это сначала, а потом с дядей Китом и Лили. И с Грейс.
Энни снова отхлебнула из чашки.
– Нет чтоб меня позвать, – пробурчала она.
Ушли, значит, и бросили старуху мать на произвол судьбы. Да еще в такой день. Ну и что ей теперь, самой заваривать чай?
– Так ты спала, – напомнил Джейсон и извиваясь выполз из-под веранды и скорчил рожу. – И храпела! Бе-е, гадость.
– Да ну? – Энни утерла рот ладонью.
Она осмотрела двор перед домом, давно знакомый хлам – гниющие доски и ветки, поломанные детские игрушки, ржавеющие кузова машин и бутылки. Какое же все вокруг старое и унылое, думала Энни. А ведь прежде здесь кипела жизнь. Еще при Милти. Когда дети были маленькими. В те времена тут чего только не творилось. Дети. Девятерых – вот сколько она родила. Не считая выкидышей. Их было три. Или четыре? Неудивительно, что ее так разнесло.
Энни прищурилась, глядя на двор и мысленно населяя его призраками детей из прошлого. Нахмурилась, вспоминая их по порядку. Особенно важен был порядок. Иначе она порой кого-нибудь забывала.
Вон там, у старого доильного станка, – Бриджит, старшая: веснушчатое серьезное лицо, длинные каштановые косы мотаются по спине, командует всеми вокруг. А вон там – Микки, торчащие коленки и огненно-рыжие вихры. Никто
