Черная с серебром. Илья Плохих

      Прицеп, контейнер, трейлер, фура, тара…

      И на стекле стекание росы

      под гул перемещения товара

      по трассам среднерусской полосы.

      Ещё неделя-две – придёт предзимье.

      Звенят на ветке несколько монет.

      А знаешь что, торговля, привези мне

      чего-нибудь из пролетевших лет.

      О чём не передумаешь дорогой.

      По сторонам сквозь неба серый лик

      внимает зовам родины далёкой

      сухой инопланетный борщевик.

      Плыть, отгребая рукой шугу,

      якобы на потом,

      ловко отжавшись (ого, могу!),

      выбраться на понтон,

      взглядом окинуть причал, буйки,

      остовы камышей,

      то, как степенные рыбаки

      ждут на крючки ершей,

      галку, застывшую в небесах,

      полупрозрачный лес,

      так и стоять там в одних трусах

      или совсем уж без.

      Я люблю разговоры в бригаде своей:

      кто вчера, с кем, чего, сколько грамм,

      о реакции жён, об оценках детей,

      содержанье вечерних программ,

      о плодовых деревьях, прививках, сортах,

      о мудрёном сложенье печей,

      о цене на бензин, стоп-огнях, тормозах

      и о тысяче прочих вещей.

      Я прошёл курс вязанья рыбацких узлов,

      посвящён был в приметы погоды,

      я узнал о вредителях наших садов,

      о нарезке пыжей для охоты.

      Мне на редкость спокойно от этих речей,

      мне целительны их обороты.

      Я люблю разговоры в бригаде своей.

      А ещё я люблю анекдоты.

      Средь полуутра-полуночи,

      какой-то неконтинентальной,

      как старый опытный рабочий,

      иду на зов завода дальний

      вразрез движенью струй и капель,

      сквозь взвесь холодного тумана.

      Худой старик в плаще и шляпе

      выгуливает добермана.

      Нас всех чуть свет упрямо гонит

      нужда в промозглое ненастье.

      Киваю на ходу: «Good morning».

      Старик мне отвечает: «Здрасьте».

      Вместе с осенью иду в переулки,

      завершая годовые скитанья.

      В лужи падают куски штукатурки —

      так положено в сезон увяданья.

      Видно годы в наслоеньях извёстки.

      Брошен прочий мусор времени в кучи.

      И летят через дворы отголоски

      пенья двери не железной, скрипучи.

      Оставляя большаки и проспекты,

      где тревога голосит безголосо,

      и в заботах за дымком сигареты

      не увидеть ничего дальше носа,

      вместе с осенью иду в переулки.

      Как ни жали их, круша, год за годом,

      здесь шаги ещё по-прежнему гулки,

      и куда-то выход есть чёрным ходом.

      Из октября вдогонку лету,

      чураясь нашей суеты,

      летела музыка по свету.

      Склонялись поздние цветы.

      Навстречу медленно качалось

      бельё, развешенное влажно.

      Она летела, но не мчалась.

      Какая музыка – не важно.

      Расставшись с нотными листами,

      душой, покинувшею тело,

      почти неслышная местами

      по свету музыка летела.

      Перемешавшись с первым снегом,

      меланхолично и устало

      она опала в сквере пегом.

      И этой музыки не стало