механический цербер! Папенька утверждает, что это мера воздействия против мальчишек из трущоб, ворующих у нас… – Оболенская кинула быстрый взгляд в сад. – Ворующих у нас груши! Мне бы не хотелось, чтобы вы свели с ним близкое знакомство.
– Вот как? – удивился Шульц. – Не подозревал, что Павел Андреевич так увлечен новомодными изобретениями. Сначала пианино, теперь собака…
– Мы и сами удивлены его увлечением, Петр Иванович. Это, должно быть, возрастное.
Шульц промолчал, только продолжал смотреть на нее так, что Настасью Павловну снова охватило непонятное томление. В конце концов она не выдержала и взмолилась:
– Идите же, Петр Иванович, прошу вас.
Немного поколебавшись, Шульц повернулся и зашагал прочь, и Настасья Павловна выдохнула со смесью облегчения и разочарования. Похоже, находиться с этим мужчиной рядом и дальше будет очень сложной задачей. Гораздо более сложной, чем ей казалось, когда она соглашалась на это. Ах, если бы только он не поцеловал ее… Ах, если бы только он поцеловал ее ещё…
На следующее утро за завтраком Настасья Павловна боролась, что есть сил, с одолевающей ее совершенно неприличной зевотой. Мало того, что вернулась она и без того поздно, так ещё и полночи не могла уснуть, вспоминая, что говорил и делал господин лейб-квор, когда они внезапно оказались на сцене.
«Когда под лодкою мы с вами возлежали… воспламенился я и весь горю!»
Надо же было придумать такое! В выдумке и находчивости Петру Ивановичу никак не откажешь. И вольно или невольно, выдумка эта разбередила Настасье душу, начисто лишив покоя.
Может ли статься, что Петр Иванович говорил правду? Мог ли он томиться тем же странным и ранее незнакомым Оболенской чувством, которому она не знала названия? Или знала?
Возможно, это была та самая страсть, которую, перешептываясь, так любили обсуждать дворцовые сплетники? Оболенская нередко была свидетельницей подобных фривольных бесед, которые, во многом, являлись для нее загадкою. И только теперь, ворочаясь с боку на бок и мучимая бессонницей, Настасья Павловна начала понимать их суть.
И это было весьма некстати. По отношению к Петру Ивановичу ей следовало оставаться совершенно равнодушною. Так будет гораздо лучше для дела. Да и для самой Настасьи Павловны.
Пожалуй, она бы не спустилась к завтраку вовсе, сказавшись больной, если бы горничная не передала ей, что Анис Виссарионович имеет сообщить очень важную новость. И теперь, сидя за столом и глядя на сияющего, точно начищенный самовар, Фучика, Настасья терялась в догадках, что же такого срочного и, судя по всему, замечательного, собирается поведать ей дядюшка. По его виду можно было предположить, что агентство по меньшей мере получило ещё один важный заказ. Или изловило проклятого душегубца, который уже дважды уходил у нее с Шульцем из-под носа. Но о таком дядюшка ей бы, определенно, рассказывать не стал.
Когда подали чай, Анис Виссарионович наконец
