В знак поощрения моих наивных кривляний Стэлла несколько раз двинула бёдрами, затянутыми в трещавшую по швам юбку. Когда объявили медленный танец и Стэлла оказалась в рекордной близости от моих растопыренных рук, я почувствовал, что ноги мои налились свинцом, и я заскользил по паркету, как буер по ледяной поверхности водоёма, гонимый к финишу мощным попутным ветром. Я ухватил Стэллу за талию, словно поймал спасательный круг, и так, тоже размякшую, водил её взад-вперед, касаясь губами её влажной правой щеки, и прижимал её горячее, разбитое алкоголем тело к себе, едва державшемуся на ногах. Джулии я больше не видел. Что было дальше в тот вечер и как я добрёл до дома, я не помню.
Я очнулся на диване в гостиной. Лежал я на подушке Вальтера под мягким пушистым пледом в чёрно-белую полоску, которым он укрывал себе ноги, когда вечерами сидел на веранде в шезлонге. Я слышал, как за окном в соседнем дворе рычала газонокосилка. В кухне работал комбайн. Мои уши шумели, как две большие морские раковины, и этот шум был болезненно чётким и постоянным, как штормовая волна, от методичного преследования которой я безуспешно пытался спрятаться под подушкой.
Без пяти два, когда пришло время обедать, в гостиной появилась Вера. Она окинула меня сочувствующим взглядом:
– Может, положим на лобик марлечку?
Я не ответил. Впрочем, Вера уже держала марлю в руке.
– Это поможет, – уверенно сказала она и села на стул у дивана.
В Вере проснулся материнский инстинкт. Она погладила меня по голове гладкой нежной ладонью и наложила на мой горячий лоб холодную марлю. Она склонилась надо мной, как над собственным захворавшим ребёнком, и зашептала мне, чуть ли не мурлыкающему цаце, успокоительные обнадёживающие слова. Она обволакивала меня цитатами из детских стихов Михалкова и, кажется, перешла к Чуковскому, затеяв импровизированный сеанс вербально-мануальной терапии. Подобные реабилитационные услуги не оговаривались в её контракте со Шмитцем. Вера заботилась обо мне от чистого сердца, и я, бессовестно распластавшийся перед ней на диване, должен был как минимум извиниться за свой ужасный разобранный вид, чего – ворчливый и капризный – я делать не собирался и только глупо постанывал при каждом прикосновении лёгких Вериных рук. Непроизвольно я вошёл в роль надменного барчука, устроившего в доме нештатную ситуацию, которую Вера, по всей видимости, расценила, как проверку на преданность работодателю.
Я проснулся вечером, когда стрелки часов причалили к восьми. Шум в ушах стих. В ногах валялась пахнувшая увеселительным беспределом рубашка. Голова не болела, правда, покалывало в висках. Я отбросил плед, нехотя поднялся с дивана и поплёлся в ванную. Под мощным напором прохладной воды я приободрился. Душ дрожал надо мной и, урча, выбрасывал широким потоком пенные щекочущие струи воды, которые рассыпчатым прозрачным градом стучали по моей тяжёлой голове, словно пытались выбить из неё остатки вчерашней дискотечной дури.
На кухне, приколотой
