затряс головой, пугая безумным взглядом. Руки его заходили ходуном, из горла вырвалась волчья выть.– Врешь! Вещба твоя треклятая, чтобы шкуру свою спасти!
Нож вновь приткнул острым холодом горло Андрея. Плита мускулов нависла над ним, изрытое морщинами ненавистное лицо дышало недоверием и злобой.
Андрей, задыхаясь от боли, чувствовал, как колотится его сердце, грозя пробить грудь. Инстинкт «беги или дерись» накачивал решимостью его кровь – разум кричал «бейся», плоть возражала – «не двигайся».
Митрофан сузил глаза в зловещие прорези. Громадная ладонь схватила Преображенского за стойку воротника, едва не задушив. Голос мести данных им клятв разрывал его на части.
В какой-то миг ужасные, полные крика и гнева картины каторги и смерти матери ослепили его, как вспышка молнии. Рваная судорога перекосила лицо. На глаза вдруг выступили неудержимые слезы ярости, почти ослепив его. Он не был в силах остановить скачущий пестрый кошмар, лопающийся в его голове.
Он вырезал в памяти растерзанную конвоем мать, исходящую кровью в забрызганной грязью дорог фуре… Вспомнил густой хохот фельдфебеля, довольно поправляющего свои большие и колючие, как проволочная щетка, усы, и его распаренных от водки и страсти солдат… Задранный подол крестьянской холщовой юбки матери, который оголял ее дрожащие раздвинутые бедра, и ее распухшие от слез и мучений стеклянные глаза. Они смотрели на него, но в них не было прежней жизни, не было в них и стыда или угрызений поруганной чести. В них, как в тусклом бутылочном стекле застыли лишь смерть и вечный безмолвный упрек закованному в железо сыну.
От этих метин в мозгу Митрофана вспенился и заклокотал какой-то магический котел. Месть с новой силой застучала барабаном в висках, на коих черными змеями вздулись вены. Отчетливо вспомнившийся звон кандалов показался ему скрежетом голодных челюстей, требующих новой крови, но животный, необъяснимый ужас перед словами капитана железными путами сковал его плоть; олютевшее сердце, превратившееся в камень, дало трещину.
Память скакнула рикошетом в прошлое, взвихряя студеную метель той сахалинской зимы…
Их бежало четверо – матерых, клейменых убийц. Овчина, Кайло, Федор-Поводырь и он, Ноздря, убивший в ночи прихваченной киркой двух часовых… Овчину загрызли волки, когда, подвернув на льду ручья ногу, он отстал от их стаи… Кайло в зыбучей пади сыскал могилу свою, а Федор все свои отмороженные легкие с кровищей выхаркал, прежде чем они добрались до Охотска. Сам он, в каторжном вретище съев свои сапоги, таки добрел до Охоты, где его подобрали, а затем с Геллем свели лихоимцы Мамона…
Внезапно Митрофан поднял глаза к небу, взгляд его накалился болезненной силой. Ему будто послышалось, что с ветром с реки долетел до него слабый шепот матери, коему вторил лепет Дарьи: «Не он… не он… не он…»
Митрофан на секунду ослабил свою хватку, в тревоге и беспокойстве склонив голову набок, точно прислушивался и пытался поймать обрывки неслышимых голосов.
– Поклянись
