ой в челюсть, он пропустил. Но это случилось давно, сейчас же удар пришёлся прямо в душу, а потому к нестерпимой боли добавилась обжигающая обида, имеющая более разрушительную силу, чем хук супертяжа.
Он раз за разом просматривал видеоролик, пришедший по WhatsApp, и отказывался верить глазам. «Это невозможно! Так не бывает! – хотелось заорать во всё горло. – Кто-то жестоко пошутил!» И не кричал он только потому, что разум, подлый холодный разум, давно приученный мыслить логически, шептал ему жёстко, безапелляционно: «Пытаться уйти от очевидности – трусость! Ты ведь и сам знаешь, что это – ПРАВДА! Держи удар, как учили!»
Но смысла держать удар он больше не видел.
…Учась в пятом классе, как-то в начале мая он возвращался после продлёнки домой. И, проходя через задний двор школы, где располагалось футбольное поле и спортивные площадки в обрамлении густых кустов, вдруг услышал истошные вопли, иногда переходившие в отчаянное шипение. Душераздирающие звуки издавал явно не человек, и мальчик догадывался, кому они могут принадлежать: не раз приходилось слышать, какие концерты закатывают озабоченные продолжением рода коты. Но нутром почувствовал: в данном случае кошачья свадьба ни при чём, животина определённо угодила в беду. В благородном порыве помочь страдающему существу он кинулся к ближайшим зарослям.
Когда он портфелем раздвинул ветви кустарника, ему предстала страшная картина. На корточках сидели три пацана, на два класса его старше, слывшие на всю школу отпетыми мерзавцами, с ними и учителя предпочитали не связываться. Двое из них прижали к земле серого облезлого кота, слабо дёргающего вывернутыми из суставов лапами, а третий норовил «розочкой» от пивной бутылки угодить пытавшемуся сопротивляться животному в глаз. На месте другого глаза несчастной твари уже зияла дыра, полная тёмной крови.
– Вы ч-чего т-творите?! – он заикался от негодования.
– Да вот, – сказал один из тех, что держали кота, криво улыбнувшись толстыми губами; его поросячьи глазки горели садистским удовольствием, а толстая веснушчатая физиономия лоснилась от предвкушения, – скотину блохастую поймали. Сейчас ей зенки подрихтуем, бензинчиком спрыснем – чирк! – будет ползать и верещать. Хохма!
– Смеху будет – уссыся! – гаденько хихикнул другой, шмыгнув вечно сопливым носом-крючком. От его длинных, всегда сальных волос постоянно пахло какой-то дрянью. Быть может, народными методами он пытался избавиться от обильной перхоти. Родители пили безбожно и предпочитали купить лишнюю чекушку, чем тратить деньги на хороший шампунь для своего оболтуса.
– А ты чо, посмотреть хочешь? – третий на секунду прервал своё занятие и повернулся к некстати появившемуся свидетелю. Он был блондином с правильными, даже приятными чертами лица, но взгляд его бесцветных глаз всегда оставался пустым и холодным, словно у мертвеца. – Вали лучше отсюда!
Он бы и свалил: связываться с таким хулиганьём – себе дороже. Да и шансов одолеть их – ноль целых, ноль десятых. Вот только душа у пацанёнка вскипела вдруг, воспротивилась жестокости необоснованной и мукам существа беспомощного и безвинного. Саданул он со всего маху портфелем по голове длинноволосого и ногой, всей подошвой, по губам мордатому врезал. Кота они отпустили, да только куда он мог убежать, бедолага, на искалеченных лапах…
Били заступника недолго, со смаком, стараясь угодить в самые болезненные места, а потом… Потом осуществили задуманное, заставив его просмотреть всё до конца.
Вернулся он домой побитый, в изодранной одежде и со жгучей обидой в бешено бьющемся сердце. Обидой на своё бессилие, на несправедливость и невозможность отмотать всё назад, оживить кота, принявшего жуткую смерть ради дикой потехи малолетних подонков.
– Господи, Димка, что с тобой? – всплеснула руками мать, полная, большегрудая женщина, никогда ни на кого голос не повышавшая. Она с малых лет учила сына добру. Ветку у дерева, мол, просто так ломать нельзя – больно ему.
Он ничего не ответил, лишь прошмыгнул мимо матери в ванную, бросив портфель в коридоре, и долго-долго умывался, будто вода могла смыть раны с тела и души, и рыдал. Рыдал тихо, закусив губу и сильнее пустив струю из крана.
Когда поздно вечером вернулся отец, начавший шоферить с младых ногтей и продолжавший это занятие и сейчас, на рубеже своего пятидесятилетия, мать что-то пошептала ему на кухне и только потом он вошёл в комнату сына, сидевшего за уроками. Постоял несколько минут молча, большой и крепкий, занимавший чуть ли не весь дверной проём, и низким, как труба, голосом спросил:
– Сколько их было?
– Трое, папа, – буркнул он, не отрываясь от тетрадки.
Отец прошёл в комнату, сел на диван, стоявший рядом с письменным столом, и положил руку на плечо сыну. Сила и тепло от его большой руки передались ему, и напряжение, не отпускавшее последние несколько часов, схлынуло, послушно уступив место спокойствию. Он встал из-за стола, сел рядом с отцом и крепко-крепко
