по-прежнему продолжали сидеть.
Первое время за порядком в городе следила Городская гражданская стража, состоявшая из добровольцев, ей оказывали содействие военные патрули, а с 5 сентября началось формирование платной городской милиции, численностью 500 человек. Во главе ее был поставлен бывший комиссар полиции Станислав Тауэр. Записывались в милицию ремесленники, чиновники, оставшиеся без работы, были там артисты театра и оперетты. Эту милицию так и называли – опереточной. Вид человека в штатском костюме, с повязкой на рукаве и висящей на боку саблей не вызывал особого почтения у публики, привыкшей к солидному облику австрийских полицейских. Если милиционер и отдавал кому-либо приказание, то не особенно настаивал на его исполнении, чувствуя известную несерьезность своего положения. Но зато в милиции платили 3 кроны в день. Впоследствии во Львов были присланы полицейские из России. За порядком на улице стал следить городовой. Этот, как и подобает представителю власти, был в мундире, и о нем публика знала, что слов на ветер бросать не будет.
Требовалось также решить вопрос о функционировании судов. Вице-президент Львовского высшего краевого суда Станислав Пшилуский отправился на прием к военному губернатору С. Шереметеву, чтобы получить его согласие на возобновление деятельности львовских судов. Впечатления от этой аудиенции С. Пшилуский описал в книге своих воспоминаний, опубликованной во Львове в 1926 году:
«Военный губернатор полковник гр. Шереметев принимал в ратуше, в кабинете президента города. Нелегко было к нему попасть из за толпы просителей разного рода и положения, местных и прибывших уже из провинции, заполнявших вестибюль, лестницу, коридор и приемную. Много времени истекло, прежде чем подошла моя очередь, а потом, хотя был уже принят и мог начать излагать свое дело, разговор часто прерывался для приема каких то донесений, отдания приказов и т. п. Но не жаль мне было того времени и труда, была то прекрасная возможность слушать, присматриваться, наблюдать за той стихией, с которой теперь придется чаще соприкасаться, возможно долго, возможно всегда, будучи в определенной от нее зависимости. Поэтому опишу некоторые из тех впечатлений…».
Далее автор описывает внешность С. Шереметева как человека лет тридцати двух, брюнета, смуглого, хорошо сложенного. «…Разговор ведется на французском языке, которым он владеет в совершенстве, я довольно слабо, но взаимопонимание легко приходит. Голос его теплый, мелодичный, слушает внимательно, отвечает обдуманно, не сбивает никого банальной фразой, старается хорошо понять и дать ясный, и насколько возможно, удовлетворительный ответ. За каждый перерыв извиняется с изысканной вежливостью, хотя трудно было бы сердиться, потому что каждое такое интермеццо представляет новые и интересные наблюдения, открывает новые и симпатичные характеристики. Подходят к нему офицеры разных званий с рапортами, которые он принимает с любезным жестом и отдает дальнейшие распоряжения, позволяя (о диво!) даже младшим делать свои замечания и высказывать собственное, иногда
