иногда злоупотребляем».
В числе примеров, иллюстрирующих наблюдение Жида, один особенно характерен. Начало испанской междоусобицы застало писателя в Сухуме. На каком-то официальном банкете спутник его Жеф Ласт предложил по-русски тост за испанский «красный фронт». В ответ смущение… и тост за Сталина! Жид поднял бокал за здоровье политических узников Германии. В ответ овация – и снова тост за Сталина! Отчего Испания встречает так мало сочувствия? – недоумевали французы. Разгадка оказалась проста: «в Сухуме еще не была получена “Правда”, в Сухуме еще никто не знал, как надлежит относиться к испанским событиям. Энтузиазм вспыхнул немедленно по прибытии почты».
Без преувеличения надо сказать, что Андре Жид повествует обо всем этом с заразительной грустью. Сочувствуем мы ему или нет – дело другое. Должен признаться, что и теперь, после выхода «Возвращения из СССР», остается все-таки невыясненным и непонятным вопрос, как мог его автор до своей поездки думать и во всеуслышание безоговорочно утверждать, что в СССР царит духовная свобода и творится новая культура. Неужели он не знал общего положения России? А если знал, почему молчал и, во всяком случае, почему давал простым и печальным фактам какое-то хитрое, условное, нарочито оптимистическое толкование? В связи с «Возвращением» в печати говорят об «admirable probite intellectuelle» Андре Жида. Совершенно верно: книга эта тем и волнует, что в ней «probite intellectuelle», действительно, неотразима, непреклонна, почти героична. Но что было с Жидом до поездки в Россию? Если согласиться, что умственная честность есть свойство постоянное, а не исчезающее и вновь появляющееся, как мог он говорить то, что говорил? Подчеркиваю, что я менее всего склонен в андре-жидовской «пробитэ» сомневаться: она бесспорна, на всем протяжении его творческой деятельности, без единого перерыва или срыва. Но тем труднее полностью понять то, как мог прежде Жид быть слепым и почему он теперь прозрел.
Допустим на мгновение, что автором «Возвращения» руководили до поездки соображения чисто-политические, что он умышленно шел на компромиссы со своей писательской совестью ради выгоды той или иной политической группировки… Тогда все сразу стало бы ясно! Но беда в том, что такое предположение заменяет одну загадку другой: что же такое та истина, то служение истине, те поиски истины, та искренность, все, о чем целыми десятилетиями с таким неподдельным одушевлением писал Жид, если в угоду временному расчету черное может быть названо белым, и дважды два уже не четыре, а пять? Предположение абсурдно. Политические страсти если и владели Жидом, то никогда не затуманивали его сознания. Появление «Возвращения из СССР» в такое время, как то, которое сейчас мы переживаем, – лучшее доказательство его независимости. Жид знал, что его «разочарование» будет использовано (и, как водится, подтасовано) «врагами», знал, что момент для выхода книги выбран неудачно, с его же, андре-жидовской, точки зрения, и все же обнародовал ее: ради чего? Ради все той же правды, от которой, по глубокому его убеждению, никогда, ни при каких условиях не может произойти зла, – и всегда, везде, при всяких
