член компартии, – вздохнул Глэбб, – агент ЦРУ и главарь здешней мафии.
– Что касается здешней мафии – не утверждаю, нет фактов, но ведь в Гонконге ты, говорят, работал; в ЦРУ ты не служишь, Даллес туда набрал умных парней с левым прошлым, вроде Маркузе; в партии ты не состоишь и ей не симпатизируешь, потому что воевал во Вьетнаме.
Глэбб пропустил Славина и Пола Дика, закрыл ладонью огонек в двери лифта, чтобы не хлопнул, они здесь норовистые, эти лифты, и уже в тихом, застланном зеленым шершавым ковром кондиционированном коридоре заметил:
– Мне нравится, кстати, что мы так зло и бесстрашно пикируемся, это и есть высшее благо свободы.
– Точно, – согласился Славин. – Согласен.
– Слово – не есть свобода, – сказал Пол. – А вы все погубили, Иван, и такие встречи стали исключением из правила, а могли быть правилом, и мне очень обидно, очень, понимаете?
Славин, отпирая дверь номера, заметил:
– Мы, говорите, погубили? А когда Черчилль произнес свою речь в Фултоне? Когда он призвал Запад к единению против России? Ведь тогда еще воронки травой зарасти не успели.
– А что ему было делать? Фултон был для Черчилля последней попыткой спасти престиж Британской империи, рассорив вас с нами. Он же мечтал о роли арбитра – обычная роль Англии. А вы позволили себе рассердиться. А когда наши кретины наделали массу глупостей и когда в мире очень запахло порохом, именно Черчилль призвал к переговорам между бывшими союзниками – снова арбитраж, победа престижа…
– А вы что, помогли нам понять Черчилля? Мы ведь тогда были молодыми политиками, Пол, – ответил Славин, доставая из холодильника бутылку водки и банку икры. – В сорок седьмом году, когда Черчилль выступил в Фултоне, моей стране было тридцать лет, и вы, американцы, только тринадцать лет как признали нас. Вы помогли нам понять Черчилля? Вы ж заулюлюкали: «Ату красных!»
– Вы стали нарушать Потсдам.
– В чем? – неожиданно жестко спросил Славин. – Факты, пожалуйста.
– При чем здесь факты, Иван! Была очевидна тенденция! Вы тогда могли рвануть и в Париж и в Рим – вас там ждали Торез и Тольятти.
– Могли? Или рванули? Это вы, Пол, начали лезть в Польшу, Венгрию, к чехам; это вы начали пугать людей нашим вторжением – мы-то молчали. Мы долго молчали, Пол, и, затянувши пояса потуже – голод был у нас, – страну поднимали из руин. Бесчестно было обвинять нас в агрессивности, когда мы думали об одном лишь: людей из землянок вытащить. А вы нас стали разорять гонкой вооружений. Это же стратегия – не дать нам возможность вложить средства в мирные отрасли, брать на измор. И мы были вынуждены предпринять встречные меры. Да, порою жесткие. Так кто же нарушал Потсдам, решение Большой тройки, подписанное и Трумэном и Эттли? Кто звал к его ревизии? Мы или вы?
– Ваши люди отвергают факт «жестких мер», – заметил Глэбб, наблюдая за тем, как густо водка из морозилки разливалась по рюмкам. – Они говорят,
