Большого театра, тенор, не из самых известных. С ним Анна Ивановна ещё как-то мирилась – молодой весёлый человек, а что сильно пьёт и женский пол дюже любит, так это профессия у него такая. Но остальных своих жильцов-мужчин люто ненавидела: «Номенклатура! И за что мне такое счастье? Вот к Марии Викторовне Лёвочкиной Илья Эренбург вселился – известный писатель, недавно из Парижа, сюда, как человек, с чемоданом денег приехал».
Впрочем, замминистра через полгода вернулся обратно в Москву, а тенор перебрался к одной из своих пассий. Но власти уже рассматривали квартиру Анны Ивановны как свою законную собственность и превратили её в какую-то гостиницу, в проходной двор, не давая драгоценной жилплощади ни одного дня постоять под паром. Лишь семья Занозкиных продолжала жить в бывшей спальной, ежечасно, на протяжении тридцати лет, напоминая о том, что нет ничего более постоянного, чем временное. И ещё в одной вечной истине убедилась Анна Ивановна – что всё познается в сравнении. Что постоянные жильцы, пусть и номенклатурные, всё же лучше, чем череда временных. С постоянными хоть как-то налаживался быт, утрясалась очерёдность пользования ванной, приготовления пищи, уборки кухни и коридора («Я им не домработница!» – восклицала частенько Анна Ивановна, но не выдерживала характер, бралась за швабру и начинала яростно драить полы). А с временных какой спрос? И вся интеллигентность не в счёт, если такой временный вдруг зачитается газетой в туалете, а ты пританцовывай в очереди. Опять же с номенклатуры и прямая выгода – с паршивой овцы хоть шерсти клок, а тут дров не напасёшься на общие печи – так привезут, для себя, а получается, для всех, или мешок картошки кинут с барского плеча, к картошке ещё луку да масла чуток – и можно жить.
Через год хлопот Анна Ивановна отвоевала вторую половину гостиной, чему немало способствовало отсутствие охотников на проходную полукомнату. Эта маленькая победа совпала по времени с появлением в квартире Николая Григорьевича Буклиева. За месяц до этого Николай Григорьевич, пятидесятилетний, крепкий ещё мужчина, свободный от брачных уз, беспартийный и невоеннообязанный, следовал себе спокойно на поезде к месту назначения на новую службу. И угораздило его в Уфе, во время похода на станцию за кипятком, подхватить брюшной тиф, так что к Куйбышеву он уже метался в жару и перестал узнавать попутчиков. Его сняли с поезда вместе со всем накопленным за долгую жизнь имуществом, умещавшимся в двух вполне приличных чемоданах, и поместили в местную железнодорожную больницу, носящую, естественно, имя железного наркома Кагановича. Там заразу быстро истребили и немедленно выписали пациента, так как коек катастрофически не хватало. Когда Николай Григорьевич явился в своё управление, чтобы оформить документы для «продолжения следования к месту назначения», с ним случился обморок, и властям пришлось поместить его до полного выздоровления в бывшую детскую в квартире Анны Ивановны, так кстати только что освободившуюся.
«Вот –
