с ее стороны, не что иное, как гадюка за пазухой. Когда она ужалит, кого и как – неизвестно, но в любом случае мало не покажется. Ничего не забыл – ни про заговóр услышанный, ни про упертость ее, ни про угрозы. И ни с какими просьбами я к нему не обращался – излагал факты. Хитер Андрей Тимофеевич, а потому сам должен понять, что Светозара может пойти на все.
Долгорукий поначалу заикнулся, что, мол, все, мною сказанное, ни к чему, потому как этой девки-зловреды он и в глаза не видал. Наверное, решил, что я не мытьем, так катаньем к ней подбираюсь. Я и тут спорить не стал – пусть говорит. Напомнил об одном – опасна она. Очень опасна. Если ей покажется, что княжна все равно стоит поперек ее дороги – не остановится ни перед чем. Он дочери лишится, а я – невесты.
– Я ведь тебе там во дворе правду про монастырь сказывал, – заикнулся он. – И за язык Марью никто не тянул. Уж больно она за это «пятно» осерчала.
– Верю, – отозвался я. – Но ты и другое в разум возьми. Обида девичья, как вешняя вода. Погодим немного, а там я сам к тебе приеду, в ноги к ней упаду, вымолю прощение. И поверь, никто ее так, как я, на всем белом свете любить никогда не будет. Богом она мне суждена, не иначе. К тому ж чем я тебе плох? Обидел? Но и ты, князь, меня пойми – когда тебя в глаза татем называют, кому оно приятно?! А потом и ты не сдержался, вот и получилось – коса на камень. Ты лучше другое возьми. Князь Воротынский ныне даже не боярин – слуга государев. Куда уж выше[11]. Я у него в чести. Да и государь, сам же ты видел, тоже ко мне с лаской.
Изрядно размякший от моего неподдельного радушия Долгорукий не преминул остеречь, что ласка государя, как лапа у кота – ныне бархатные подушечки, а завтра вострые коготки, но меня было уже не остановить.
– Деньгá? – вещал я. – Есть она у меня, и немалая. Чины? Тут да. Их я пока не имею. Но с другой стороны взять – какие мои годы. Будет, все будет.
– Как бы царь к тебе не мирволил, ни боярской шапки, ни даже окольничего тебе не видать, – резко перебил меня Долгорукий.
– Может, и так, – не стал спорить я. – Но ты вдумайся: неужто в этом счастье? Бог есть любовь, а ты хочешь…
Долго я говорил. Но и про Светозару проклятую не забывал. Говорят, кто-то из древних римлян каждую свою речь в сенате заканчивал словами «Карфаген должен быть разрушен»[12]. Пунктик такой у мужика был. Идефикс. Ну а учитывая, что я тоже вроде как фрязин, то бишь итальянец, да еще из Рима, мне сам бог велел пунктиком обзавестись. Словом, после второй братины я, о чем бы ни говорил, заканчивал одинаково: «А девку ты эту гони».
К тому времени когда Долгорукий уже засобирался уходить – темнело на улицах, того и гляди начнут ставить рогатки, – мы уже накачались с ним настолько, что сидели в обнимку, а я спел пару романсов на стихи Есенина.
– Это что же такое? – умиленно спросил Долгорукий, часто-часто моргая, чтобы согнать непрошенную слезу.
– Это Сергей… – туманно ответил я.
– Радонежский? –
В XVI в. звание «слуга государев» считалось самым почетным на Руси. Достаточно сказать, что после князя Воротынского до самой смерти Иоанна Грозного никого больше так не называли, а при Федоре Иоанновиче этим званием был отмечен лишь Борис Годунов.
Этой фразой, по словам Плутарха, заканчивал каждую свою речь в сенате римский полководец и государственный деятель Катон Старший (234–149 гг. до н. э.).
