уже от того, что в эту ночь тебя не поднимут на вахту. Кроме того, сегодня не
будет ни качки, ни шума, ни вибрации. Покой – это, оказывается, и есть блаженство. Корабль
выходил в море через каждые десять суток и через столько же возвращался. И за службу
таких радостных возвращений было много. Впрочем, выходы в море тоже были радостными.
Всегда перед выходом на борт приходил комбриг, капитан первого ранга. Он командовал
кораблем еще в войну. Команда, выстроившись на баке, стояла перед седым комбригом во
всем рабочем: в синей робе, в беретах, в грубых кирзовых ботинках.
– Приказ номер… – объявлял комбриг хриплым голосом, – приказываю выступить на
охрану государственной границы.
Номер приказа сразу же забывался, но все помнили потом, что он существует. По
штабным документам и картам вся граница была постоянно закрыта этими
пронумерованными приказами, как несрываемыми печатями, за которыми стояли конкретные
корабли с конкретными фамилиями командиров, старшин и матросов, И когда команда после
построения с грохотом разбегалась по боевым постам, то каждый знал, что в пушках сейчас
заряжены не учебные, а настоящие снаряды, а глубинные бомбы на корме действительно
могут разорвать врага в клочья, если такой объявится на границе… Каждый человек знал свое
серьезное дело, осознавал насколько оно серьезно, и с этим осознанием испытывал особо
весомое мужское радостное ощущение себя. "Ты спрашиваешь, в чем суть моей службы, –
писал однажды Бояркин Игорьку Крышину, – так она не в каких-то подвигах, а в постоянной
неизбежной ответственности. Представь, что уходит в море корабль, что он надолго
отрывается от земли и что единственной ниточкой, связывающей его с ней, остается ниточка
связи, за которую отвечаешь ты. Представь это, и ты все поймешь…"
Сегодня еще на подходе корабля к базе начальник штаба вызвал на переговоры
командира корабля капитана третьего ранга Осинина и, поздравляя с возвращением,
сообщил, что завтра из части демобилизуется очередная группа, а с его корабля –
радиотелеграфист Бояркин. Николай сам устраивал переговоры, находящемуся в ходовой
рубке офицеру, и все слышал. Осинин, зная об этом, не стал сообщать дополнительно.
Взволнованный, Бояркин хотел было тут же уйти с вахты, вызвав вместо себя младшего
радиотелеграфиста, но потом, напротив, стал делать все неторопливо и внимательно, с
желанием запомнить каждую мелочь. А когда уже ощутил, что корабль приник к пирсу, когда
услышал, как наверху по палубе загремели ботинки, попросил у береговой радиостанции
разрешение на закрытие вахты, расписался во всех журналах, и, помедлив, щелкнул
тумблерами. Эфир погас в динамиках,
