внученька, так сиди – отдыхай. Любила она меня. Шустрая такая, сухонькая. Ей тогда уже девяносто два исполнилось, но она абсолютно в своём, что называется, уме была.
Вот накрывает баба Настя на стол и достаёт тарелку, тёмно-синюю, небольшую и неглубокую. Блюдо-не блюдо – тарелка-не тарелка. В общем, тарелка. И говорит:
– Лиза! А ты знаешь, кто мне эту тарелку подарил? Тиша! – Улыбается и рукой меня легонько толкает от нахлынувших воспоминаний.
И я про Тихона, брата моей бабки Поли, вспомнила. Она не раз мне о нём рассказывала. Он её старшим братом был. И имя ему это очень подходило. Тихий такой. Все его очень любили. Он в Первую мировую на фронт ушёл. Призвали его совсем молодым, ему ещё двадцати лет не было. Ждали его, ждали. Вот с войны мужики возвращаться стали. Один за другим. Сосед, с кем они призывались, тоже вернулся и к нашим идёт. «Мы, – говорит, – на кораблях по морю переправлялись. Сидим посадки дожидаемся. Ребята его за кипятком послали. И тут как раз посадку-то и объявили. Все сели. Пароход отчалил, а он по берегу с чайником бежит. Мы ему кричим, что, мол, не беги, сейчас другой подадут: с ним докатишь – там встретимся. Вот плывём себе, плывем.
Не мы одни. Целый караван пароходов с людьми, лошадьми, техникой – передислокация в чистом виде. И откуда ни возьмись аэропланы. Бомбы кидают. Вот наш пароход уцелел. А вашего Тихона потопили, мать их германскую!»
…Баба Настя тарелку гладит, не налюбуется:
– Он перед тем как на войну уйти, мне её подарил. Очень хороший был парень. Красивый.
И моя бабка Поля тоже так говорила:
– Я его очень любила. Больше всех. Он нам, младшим, всегда конфет покупал. Ласковый такой. Мы все его очень любили. А я – особенно.
Не знаю, теперь, глядя на бабу Настю, кто его больше любил.
– Эх! – с сердцем восклицает она. – Я тебе сейчас песню спою.
И поёт мне «Летять утки и два гуся» полностью, до конца. А не как в пьяном застолье – никто конца не знает. И так душевно поёт. Так пронзительно. О безвозвратной потере. Так только о прошедшей молодости поётся. Глядится в тарелку и поёт.
– Видишь, а тарелка до сих пор жива, – заключает она, допев до конца.
– Это ж ей уже больше семидесяти, баб Насть, – говорю я.
– Да, пожалуй, – соглашается она со мною.
– Я вот думаю, – подхватываю, – у посуды – и то своя судьба. Вот чашки купишь: одну на следующий же день разобьешь, а другая десятки лет живёт. Что про людей-то говорить! У всех своя судьба. Как у Тихона!
– Да, Лизонька, правда. Как у Тиши нашего. Давай омлет есть! – переключается баба Настя. Она долго не грустит. Потому и до таких лет дожила. Правильно к жизни относится. Диалектично.
А я вижу бабку мою Полю и слышу, как сквозь горькие слёзы, рассказывая мне в который раз о нелепой участи Тиши, она причитает:
– Царство ему небесное, место ему покойное, рай его душе растворённой!
