и запуганному, ему вспоминался теплый огонь его дома, названия соседних деревень, которые какой-то щемящей, особенной, русской болью входили в его душу: Алпатьево, Троицкое, Большая Речка, Порохин Яр, Барсучий Лог, Васильково… Вспомнилась радость рыбалки с тятей, когда в сырой мотне невода, пахнущего тиной и лилиями, приплясывало жирное золото и серебро карасей; припомнился и ночлег на лугу, россыпи звезд, приятели, «молотившие» пужливые байки, и сладкая дрема, что крадется к тебе под овчину вместе с дымком костра… Вспомнился и пьянящий дух молодого сена, молока, душный запах подгоревших на печи семечек и легкие облака сквозь прохудившуюся крышу сеновала…
И сейчас, обнимая, как любимую дружку, ружье, он с пронзительной силой ощутил тоску по родной стороне… В закопченных, чумазых котлах, где варилась крупа или ставился чай, тоже сновали оброненные сосновые иголки, но это были не те, не родные, что стали теперь дороги сердцу… Кирюшка смахнул кулаком набежавшие слезы. Скучные черные избы, где бабы в понёвах прядут и поют бесконечную песню, похожую на стон, казались ему отныне заветным раем, дороже коего у него нет на всем белом свете.
– Ты чего опять горюешь? – Соболев своим вопросом, точно камнем, разбил тихую гладь нахлынувших воспоминаний. – Ты, Чугин, небось еще был в пеленках, а лень-то уж была с теленка. Накось, держи фляжки. Ну, пошто зад не отрываешь? Служись. Как жрать, так губа ковшом. Айда за водой.
– Уж, чо ли, кончилась? – матрос недовольно поднялся и, забросив широкие ремни двух фляг на плечи, уныло поплелся следом.
Смеркалось. Воздух, пропитанный дыханием океана, сделался влажным. Чугин едва поспевал за аршинным шагом Соболева. Обойдя поляну лесом, они держались звериной тропы, что петляла между деревьями, тянулась к реке. Скверно и беспокойно было на душе. Древняя тропа, по всему брошенная и забытая зверьем, уже давно превратилась в едва приметную стежку. Росистые заросли с узкими листьями тускло мерцали сталистой зеленью; с них падали прозрачные капли и, казалось, они плачут. Ближе к воде чаще начали попадаться мрачные черноствольные деревья, сплошь поросшие мхом, опутанные паутиной. Погода, как на грех, стала портиться: низкие, полные дождевой хляби тучи ползли им навстречу, кое-где из них тянулись свинцовые косынки дождя. Ни одной пичуги не встретилось им на пути, а это была плохая примета: ночью дол-жен был зарядить затяжной дождь.
– Ляксандрыч, – Чугин, придерживая гремливые фляжки, нагнал Соболева и, скрывая внутреннюю тревогу, озадачил болтовней: – Верно, однако, судачут, что когда шибко влюблены, то непременно стреляются. Наш-то… готов был… с Гергаловым, царство ему небесное… Как думаешь…
– Отстань, – Соболев задрал бороду, приглядываясь к накипавшим тучам. – Соплив еще о его скобродии судить. Ускорь шаг. До дождя бы поспеть.
– А все же жаль фрегат, – покорно сменяя тему, бросил на затравку матрос.
– Дом всегда жаль, чай, не пустое место.
– А я любил у Тихона на камбузе подремкать, когда в «свободе» наша вахта была.
– А эт
