I
Сидя за столом в своей гостиной, Лира сосредоточенно выписывала гирлянды слов, будто нанизывала цветной хрусталь на тонкие солнечные лучи. Поток невысказанных чувств, войдя в сознание, приобретал форму архетипической полупоэзии, которая посвящалась лишь одному собеседнику. Дневник спасал ее от душевного одиночества, бумага принимала безропотно спрессованные в бессознательном страсти, фантасмагорию переживаний личного сумасшествия. Не каждому расскажешь о сокровенном. Страх отвержения бдительно охраняет границы откровенности, но и оставляет право на уникальность. А к одиночеству среди людей можно и привыкнуть, поговорить о секретах всегда можно с Богом. Поэтому Лира завела себе привычку писать Ему письма и начинала всегда так: «Дорогой Отец».
« Дорогой Отец! Ты дал мне сон, где черное перо, кружась, летело вниз через бездну времен, будто рассекая бытие на две половины. Я чувствовала в этом знак, Твоим замыслом было это падение. Пространство сна наполнилось светом, но скоро свет этот сжался в точку и она растворилась во тьме. Так создавалась моя судьба. Потом я увидела крупицу света в глубокой темноте. Точка приближалась без шума, разбрызгивая пылающую магму, среди которой пульсировали цветные энергии. Переплетаясь, они складывались в причудливые рисунки из блестящих нитей, как кружево, которое подобно мерцающей паутинке, свежей, легковесной, трепещущей, словно отражение летнего утра в хрустальной капле росы. Ему суждено будет соткаться безупречным и низвергнуться в пучину Вселенной, найти свое пространство и слиться с ним.
Я знаю каким пером написан узор моей жизни. Это и есть Твой замысел, недоступный моему разуму, лишь душе он понятен…»
Эти размышления прервала трель телефонного звонка. Увидев знакомый номер, Лира с рассеянной улыбкой взяла мобильник.
– Лира, дорогая, мне надоел твой поклонник и, что это за бред он несет по поводу какого – то Тициана? Что мне с ним делать, если этот неандерталец требует твой номер телефона? – капризный, чуть хрипловатый голос в трубке ожидал ответа, а Лира не отрывалась от раскрытой тетради, страницы которой пестрели пасторальными цветочками и бабочками. Ее рука с карандашом застыла над этими клумбами пастельных тонов, готовая обрушиться и исцарапать его прерванными мыслями.
– Виктор, ну скажи ему, что я уехала куда – нибудь в экспедицию, совсем далеко, …на остров Пасхи, – придумала Лира.
– Дорогая, какой остров, какой Пасхи?! – искренне возмущалась трубка. – Я не знаю причем тут Тициан, но ты напрасно динамишь этого парня. Он не вылазит из музеев и купается в нефти, а значит в деньгах! Это же мечта!
Зависшая рука Лиры упала на стол, а от карандаша отломился острый, как у копья кончик.
– Это не моя мечта, Виктор, – задумчиво ответила она.
– Знаю, знаю, ты ненавидишь когда кто – то лезет в твою личную жизнь, но я на правах твоей подруги имею права дать тебе совет…
– Он мне не нравится, – отрезала Лира. – И я не смогу полюбить его нефтяные деньги без него самого.
Трубка протяжно вздохнула.
– О, Боже, дорогая, ну причем тут любовь, я говорю тебе о жизни. Пора выбираться из своей конуры. Тебе не хочется свою яхту, самолет, дворец?
– Виктор, он не нравится мне, его манеры окультуренного самца меня раздражают, к тому же от его смокинга разило какой – то резиной.
– К черту резину, подумай обо мне, дорогая!
– Я и подумала, а что если тебе его соблазнить и выйти за него замуж? – лукаво произнесла Лира.
Трубка задумалась.
– Я могла бы, но он говорит только о тебе, говорит, что влюблен в тебя и в Тициана. Слушай, а что это за мужик?
Лира улыбнулась.
– Тициан – это живописец и ему почти пять веков. На правах твоей лучшей подруги даю совет, – купи светло – рыжий парик, как мои волосы, одень что – нибудь романтическое и назначь ему встречу, вдруг он влюбится в тебя.
– Неплохая мысль, пожалуй я рискну! – повеселела трубка.
Она отключила мобильник и уставилась на цветочные страницы, пытаясь сосредоточиться и заново поймать уплывшую мысль. Потом рассеянно вывела на нежно – розовой магнолии вверху дату и переключилась на лежавшую рядом книгу. Мысль не хотела возвращаться, а только махала из преддверья бессознательного кончиком лисьего хвоста, и лучшим средством было выманить ее с помощью чужих мыслей. Томик Гейне годился для этого как нельзя лучше.
– Господин Гейне, скажите мне свое волшебное слово! – обратилась Лира к портрету поэта и открыла наугад книжку.
Господин Гейне ответил ей четверостишием:
О, пусть не без утех земных
Жизнь твоя
