болт в приказы вождей,
мы катимся прямо в Солнце
под хохот весёлых дней.
Минуты так мало, но надо успеть:
секунды бегут, теряясь,
так зыбко и так легко
дрожит тишина и тает…
1279.14.
В ночь накануне Степана,
которая длится год,
маятник развернётся в сторону
в час, как президент пропоёт.
В мире без греха станет постенько,
словно кашицей 10 лет с утреца
что-то где-то скрипнет, отломится,
отпустив взвод пружины с курка…
Струны зазвенят,
в воде рыба оглохнет, словно
то, чем чавкаешь ты,
для говорения станет пригодно.
Сладкая баба, ноги с потолка свесив,
Закричит: «смирно! вольно!!!»
Скажет: «надо тебе… Бери!
А – нет… так катись… к чёрту».
1280.15.
И вот он с трибуны
пинал ногами, топча и пропихивая слова
прямо из горла в головы,
сквозь зубы вылетали, жужжа,
и лезли в уши осы его и оводы.
Не было мёда сладкого,
мёд давно сладкий кончился;
перец чили огненный
– теперь вместо… вместо клевера рощился.
Чтобы пучило мозги,
чтобы… чтобы кручило дерево
деревянное, чтоб выжигалось в мозгах…
в мозгах зелёное плесево.
Чтоб каждый, кто стоял,
тупо уставившись,
вдруг почувствовал, как внутри…
как внутри все расплавилось.
Чтоб ухмылка глупая,
лицо перекосившая, выпрямилась
и как муха, из сиропа не вылезя,
сгинула… сгинула и рассыпалась.
И чтоб воздух хрустящий
перекосило предчувствием мрачным,
челюсти вывертев в крик…
в крик помидорно
перекошенно страшный.
1281.16. Режу деньги.
Горящие крылья под кислотным дождём
и грешные мысли в кармане,
я клялся, что не вернусь сюда,
но Бог мой решил иначе.
Стекает слезою вчерашний день
и на лету замерзает
обрывки крыльев горят,
но никогда не сгорают.
Я режу деньги дрожащей рукой,
терзаю их и сжигаю;
дьявол внутри их живой,
я его убиваю.
Бульдозером по городам,
по торговым центрам
ровняю с землей рай
– новое открываю.
Воля сжалась в кулак,
давление стало сильнее,
давит и давит висок
от ощущения,
