красотой, задобрить живущих на планете тварей. Серый дождь и понурые кроны мокрых деревьев, навевали уныние. А ноябрьский снег, в вперемешку с грязью и гниющей палой листвой, вызывал гадливость. Сегодня же, словно нарочно, осень явила себя в одной из своих самых мерзких ипостасей. Мелкий колючий дождик беспрестанно сыпался с небес, раздутых, словно пузо, страдающего метеоризмом, бегемота. Холодные капли вдавливали в землю побуревшую листву. Ветер, порывистый, нервный, растаскивал брошенный кем -то мусор, шуршал пакетами, гремел консервными банками, швырял цветные фантики и упаковки от сигарет. Прошло всего каких– то шесть лет, а город, всегда такой чистенький, ухоженный, даже в слякотные дни, изменился до неузнаваемости. Исчезли аккуратные фонарики, горящие вдоль тротуаров, яркие скамеечки в парках и на остановках, роскошные, словно гигантские ковры, клумбы, не журчали и не устремлялись к небесам, чтобы шумно опрокинуться в вниз, обдавая прохожих брызгами, серебристые фонтаны. На смену всему этому появились переполненные мусорные баки, тут и там, валяющиеся бутылки и шприцы, бродячие, злые и голодные собаки, прочёсывающие улицы в поисках пропитания, бритоголовые молодцы в спортивных костюмах, выходящие на охоту за сумочками и меховыми шапками.
Я сидела на широком подоконнике, обняв колени, в тщетной попытке согреться. Холод, преследовавший меня от самого кладбища, не желал отпускать. Он, словно поселился внутри меня. Улёгся корявыми кусками льда в желудке, растёкся по венам, застыл в области сердца. Коридор был пуст, сер и мрачен, словно знал, по какому поводу все здесь собрались. Знали стены, знали пожелтевшие от старости потолки, знал, вздувшийся от сырости и протёртый множеством ног, линолеум, знали скрипучие двери, закрытых до понедельника , кабинетов. А вот народ, собравшийся в столовой, по всей видимости, забыл. Кое – кто уже затянул застольную песню, то и дело раздавался пьяный смех, стучали ложки, и велась беседа, отнюдь не соответствующая сегодняшнему мероприятию. Поминки перетекли в банальную пьянку, когда скорбеть ох, как не хочется, а хочется болтать, умничать и петь. И кажется, все они рады тому, что отца больше нет. Хотя, кто их разберёт, может и рады. Мой папенька был отвратительным начальником, какого и заклятому врагу не пожелаешь. Кстати, и отцом он был не самым лучшим. Стоп! О покойниках или хорошо или ни как. Чушь, конечно! Ведь ушедший в иной мир существовал, говорил, совершал поступки. И всё это оставило какой-то след, в умах, в сердцах, в истории отдельно взятой семьи, отдельно взятого коллектива. Забыть о умершем человеке, лишь по тому, что он был не прав, значит– отвернуться от прошлого, исказить историю. Нет! Я буду вспоминать отца, говорить о нём, каким бы он ни был. Несправедливо и неблагодарно с моей стороны вычеркнуть из памяти того, кто дал тебе жизнь, того, кто её медленно, но верно ломал, того, кто своей смертью, подарил ещё один шанс.
Оставаться в здании больницы больше не было ни смысла, ни сил, ни желания. В понедельник вновь придётся сюда вернуться, надеть белый халат, выполнять ту роль, что определил мне отец, единственную роль, которую я могла играть более или менее хорошо, в отличии от других социальных ролей. А сегодня суббота, и я имею право напиться.
Холодный воздух терпко пах гнилой листвой и плесенью подвалов. Дождевые капли затекали за шиворот, от ветра, бьющего в лицо, перехватывало дыхание. Обходя грязные лужи с радужными дрожащими пятнами по середине, я размышляла над тем, как вернуть доверие Малининой? На первых сеансах эта женщина с угрюмым, озабоченным лицом и усталым голосом, верила в меня. В её мутных от тревоги, непролитых слёз и бессонных ночей глазах, стоило лишь мне взять её трёхмесячную кроху на руки, загоралась надежда. Голос несчастной матери звучал просительно, а в карман моего халата то и дело попадала то шоколадка, то плод мандарина.
– Угощайся, Кристиночка, чем могу, – шептала она, потея от смущения. – Так хочется вам приятное сделать. Но завод закрылся, муж без работы.
Я понимающе кивала, от подарков не отказывалась. Нельзя, оскорбишь человека, дарящего от чистого сердца. Да и стоило ли привередничать и ждать от пациентов чего– то более дорогого, когда вся страна охвачена безработицей, когда в каждом здании, в каждом дворе и на каждой улице царит разруха прошедшей войны.
Несмотря на все мои старания, ребёнку Малининой лучше не становилось. Разочарованная мать, цедила сквозь зубы что-то по поводу моей некомпетентности, тупых поломоек , возомнивших себя врачами, но ходить на лечение продолжала. Я же не находила себе места, мучаясь чувством вины, и уже сама была готова согласиться с этой женщиной, признав себя безграмотной дурой.
– Ну и хрен с ней, – отмахнулась как-то дерматолог, когда я поделилась с ней своей бедой. – Эти неблагодарные свиньи ждут от нас чуда, а если оно не происходит, принимаются обвинять в лени, бессердечности и чёрт знает ещё в чем.
Сотрудники советовали мне относиться к больным, как к рабочему материалу, не задумываясь о их душевных переживаниях, обидах и разочарованиях. Вот, только я так не могла. Моей единственной радостью в жизни, моей отрадой и любовью была работа, и только она.
– Нет у тебя гордости,
