столь же громадный и великолепный, как и знаменитые Лавры в Киеве и в Сергиевом Посаде. Опоясанная стенами и крепостными рвами, подобно монастырской цитадели, петроградская Лавра включает в себя собор, одиннадцать церквей, множество часовен, резиденцию митрополита, кельи монахов, семинарию, духовную академию и три кладбища. Я часто совершал там прогулки, наслаждаясь очарованием мира и тишины, присущего этому месту, и атмосферой религиозного смирения и человеческой доброты, которой она насыщена.
Сегодня храмы и дворы Лавры заполнила огромная масса людей. В Троицком соборе – внутри большое облако благовоний от курения ладана – истово верующие толпились вокруг алтаря святого Александра. Большая толпа заполнила также и церковь Благовещения, собравшись вокруг бронзовой плиты, на которой можно было прочитать скромную и красноречивую эпитафию: «Здесь лежит Суворов».
Большинство прихожан составляли женщины. Они молились за своих мужей, братьев и сыновей, сражавшихся там, на фронте. Несколько групп погруженных в свои думы крестьян и крестьянок, стоявших с серьезным выражением лица, представляли трогательную картину. Меня особенно поразил вид одного мужика, старого человека с белоснежно-седыми волосами и бородой, с большим, испещренным глубокими морщинами лбом, с печальным и отрешенным взглядом ясных глаз – настоящий портрет патриарха. Стоя перед иконой святого Александра, он беспрерывно теребил костлявыми пальцами свою шапку, за исключением того момента, когда, низко отдавая поклон, он торопливо осенял себя крестом. Едва разжимая губы, он шептал бесконечную молитву; молитву, несомненно, весьма отличную от тех, которые в настоящее время возносятся к небесам в церквах Франции, поскольку смысл молитв меняется в зависимости от национальности. Когда душа русского человека молит о помощи у Бога, то она не столько ждет силы проявлять волю и действовать, сколько силы страдать и терпеть. Лицо и поза этого старика были настолько выразительными, что мне казалось, что он олицетворяет патриотизм русского крестьянина.
Вечером я отправился в Мариинский театр на представление оперы Глинки «Жизнь за царя». Директор императорских театров пригласил моих коллег, английского и японского послов, посланников Бельгии и Сербии, а также меня присутствовать в этот вечер в театре, так как там была подготовлена манифестация в честь союзников.
До того как поднялся занавес, оркестр сыграл русский национальный гимн «Боже, царя храни», сочиненный князем Львовым примерно в 1825 году. Этот гимн – величественное произведение, оказывающее на слушателя религиозное воздействие. Сколько раз я слушал его раньше? Но никогда ранее я столь ясно не сознавал, что мелодия национального гимна так чужда русской музыке и так близка немецкой – в прямой традиции Баха и Генделя. Но это не помешало присутствовавшей в театре публике прослушать гимн, в патриотическом порыве благоговейно соблюдая тишину, за которой последовал взрыв продолжительной овации. Потом наступила очередь «Марсельезы», встреченной с восторгом.
Затем
