вздохнула, погрустнела, и голосок ее пошел, пошел по сердцам, как птичьи лапки ходят по подоконникам в дождик:
Стонет сизый голубочек,
Стонет он и день и ночь…
Вместе с хозяином дома, с Сережей Соковниным, однокашником Жуковского, приехал Андрей Кайсаров, и почти тотчас Алексей Мерзляков.
Варенька даже заскакала от радости:
– Играть! Играть! Милый Мерзляков, открывайте ваш сундук с народным добром.
– Варенька, Господь с вами! Я знаю детские игры.
– А мы и есть дети! – обняла Вареньку Мария Николаевна. – И даже младенцы.
– Младенцы неведомого, но прекрасного века! Господа! Пусть новый век будет прекрасным! – вопила Варенька.
– Ну, не знаю! – развел руками улыбающийся Мерзляков. – Есть игра «Ох, болит!».
– Давайте! Давайте! – Варенька хватала всех за руки, собирая в круг.
Игра оказалась простой, но со смыслом. Все назвались цветами. Первой охать досталось самой Вареньке – Ромашке.
– Ох, болит! – закатила глазки Варенька.
– Что болит? – спросил Подсолнух – Мерзляков.
– Сердце.
– Да по ком же?
– По Черному Тюльпану.
Андрей Тургенев занял Варенькино место в кругу.
– Ох, болит!
– Что болит? – спросил Подсолнух, ведший игру.
– Вся грудная клетка разрывается.
– Да по ком же?
– А по Жуковскому – ему стихи надобно писать, а он чужую прозу переводит.
– Не дело! Не дело! – рассердилась Екатерина Михайловна. – Цветок назовите!
– Цветок? – вздохнул Андрей. – Жуковский, ты Вишня. Вишня – жизнь моя, но цветок, растущий в моем сердце. – Незабудка.
Незабудкой была Екатерина Михайловна.
Сердце Саши Тургенева – Одуванчика – заняла Кувшинка, розоволикая Аннушка.
Играли в змейку, в Башмачника.
Башмачником сначала был Мерзляков. Огромный, сидел он на крутящемся стульчике посреди круга, изображал, будто шьет сапоги, припевал:
– Хорошенькие ножки, хорошенькие ножки! Примерьте-ка сапожки!
И норовил схватить крутящихся перед ним игроков. Да так и не поймал никого.
Сыграли в ворота. Вратарями были Андрей и Жуковский. Играющие гуськом шли под своды соединенных рук и пели:
Шла, шла тетеря!
Шла, шла, рябая —
Курица слепая:
Она торщилась,
Натугарилась.
Перед последним руки опустились, а последней оказалась Маша Вельяминова.
– К соболю или к горностаю? – спросил Андрей.
Маша уперлась смеющимися глазами в Жуковского, гадала:
– К… горностаю!
– Это ко мне, – и Андрей забрал свое.
Допрос
