взяла его за руки, усадила в кресло. Василий Андреевич тотчас поднялся.
– Я принес обещанное: новые стихи Карамзина.
Достал с груди листок.
Страсть нежных кротких душ, судьбою угнетенных,
Несчастных счастие и сладость огорченных…
В нем закипели благодарные слезы, вся его жизнь в этих двух строках.
– Господи! – прошептала Мария Николаевна. – Ты уже знаешь…
– Что я знаю?! – изумился Василий Андреевич.
– Помнишь игры наши в Мишенском… Как же я любила Гюона, хотя он был совсем дитя…
– Гюона?
– Ах, Васенька! Я поныне люблю единственного моего рыцаря… Гюона, Гюона! – Мария Николаевна закрыла лицо ладонями.
Василий Андреевич заметался по комнате.
– Тебе принести воды?
– Какой воды? Какой воды! Васенька, меня просватали. Я – невеста господина Свечина. Человека достойного, не бедного. Сразу после свадьбы мы уезжаем в Петербург.
Будто в люстре одну свечу оставили.
– Васенька, что с тобой?!
Он и сам не мог понять, что с ним, но тут распахнулась дверь в столовую.
– Николай Иванович приглашает, господа!
– Сегодня у нас семушка! – Вельяминов был само радушие и хлебосольство. – А всё наша сольца, любезнейший Василий Андреевич. Печерская семушка, отменнейшая.
Семга розовая, в перламутре. Во рту тает.
– Ты, Василий Андреевич, к начальнику-то, к Николаю Ефимовичу, по-сыновьи бы. Ты к нему по-сыновьи, он – отечески. Для аристократов Мясоедов – хлоп. Знаешь, какое у него прозвище-то?
– Не знаю, Николай Иванович.
– Пресмыкающееся животное! – Вельяминов хохотнул, подвигая Василию Андреевичу судок с икрой. – Каков засол!.. Прозвище подлое, да капиталец знатен. Николай Ефимович дома на золоте кушает… О Копиеве слышали?
Мария Николаевна, трепетавшая за Василия Андреевича – как бы не взорвался от назиданий – нарочито пожала плечами.
– Кто же он таков, Копиев?
– Пример молодым. Как беречь себя надобно, от шалостей-то, от гордынюшки. Алексей Данилович сын пензенского губернатора, в Измайловском полку служил… Острослов, писатель. «Лебедянская ярмарка», «Бабьи сплетни» – это все его. Прыткий был молодец. За шуточки-то снесли бы с него макушку по самое голомя, да он в свите Платона Зубова почитался за шалопая первейшего… Однако ж довеселился. Представил немецкий мундир, введенный Павлом Петровичем, – скоморошьим. Государь-то и повелел ему явиться в сем мундире пред очи свои. Из кабинета – солдатом в Финляндию отправился… Да у государя-то у нашего сердце золотое. Узнал, что бедный солдат влюбился без памяти в дочь помещицы тамошней, а солдату какая любовь? Так вернул Павел-то Петрович офицерский чин беспутному. Поумнеет, чай. Задатку дерет дырку, а задор прореху рвет.
– А что за слово «голомя»? – спросил Жуковский.
– Я
