style="font-size:15px;"> – Если я до утра доживу, – шумно вздыхает Бронфман.
– Не паникуй, Саня, они в таких случаях ни о чем не предупреждают, а просто забирают то, что им надо, и оставляют труп… Здесь, я думаю, другое…
– Хорошо бы, – опять вздыхает Бронфман, и мы прощаемся.
– Что-нибудь случилось? – спрашивает Катрин и внимательно смотрит на меня, изящным движением тонкой руки отбрасывая волосы за плечи.
– У нас все время что-нибудь случается, – уклончиво отвечаю я, иду к Катрин и молча обнимаю ее. Она прижимается всем своим долгим, теплым телом и опускает голову на мое плечо. Я перебираю ее волосы, дороже которых нет у меня сейчас ничего на свете, вдыхаю их запах, и постепенно всем своим существом переливаюсь в нее – дышу ее дыханием, живу ее сердцем, думаю ее мыслями. Так мы и стоим некоторое время, как два сообщающихся сосуда, медленно и жутко перетекая друг в друга, объединенные самым древним и сильным инстинктом – извечным инстинктом нашей плоти.
V
Катрин накрывает стол, а я молча наблюдаю за ней. Боже, что это за наслаждение наблюдать за красивой женщиной, которая пришла в твое холостяцкое жилище и принесла с собой целый мир новых ощущений и чувств… Женщина и вообще – чудо, дарованное нам, недостойным, безусловно от Бога. Никто, никакая природа, как бы совершенна она ни была, не в состоянии придумать эти плавные линии и округлые движения, это потрясающее сочетание женского безволия и материнской силы. Потребовалась бы работа нескольких институтов красоты и передовых НИИ, чтобы с такой вот грацией и изяществом провести одну-единственную линию – от женской шеи через плечо и до кончиков пальцев на руке. Только Бог мог сотворить Женщину такой, какая она есть. И прикасаясь к Женщине, мы прикасаемся к Богу: мы ощущаем тепло его рук и высоту его помыслов, слитых воедино в его любимом творении – Женщине…
– Почему ты так странно смотришь на меня?
– Потому что не верю…
– Не веришь – чему?
– Тому, что ты здесь, у меня…
– Нет, милый, я здесь, – улыбается она и садится ко мне на колени. – И тебе придется смириться с этим фактом.
– Я уже смирился.
– Вот и хорошо… Давай будем пировать. Принеси мне спички и выключи верхний свет.
Катрин зажигает высокую, толстую свечку и крохотное, колеблющееся пламя освещает необыкновенно шикарный и красивый стол, накрытый на двоих. Мы открываем шампанское, разливаем по высоким фужерам, и оно сказочно искрится и переливается в свете свечи.
– За нас! – говорит Катрин и, не чокаясь, пьет.
– За нас! – повторяю я, чувствуя себя послушным учеником на курсах профессиональной переподготовки. – И за нашего Шарика…
В конце концов, без Шарика все могло бы получиться иначе.
И я вижу это наше маленькое застолье как бы с высоты пятиэтажного дома. Восемнадцатиметровая комната, в ней простенький стеллаж с книгами, письменный стол с допотопной пишущей машинкой «Москва», вдоль капиталки старенький диван «Юность»,
