м, и если бы мне предложили это сделать, то, признаться, я не знал бы, как и что. Зачем искать слова, подумал бы я, которые объясняли бы стихотворения?
Я пытаюсь писать так, чтобы они, стихи, были составлены из слов, которым не нужно мостов, я никогда не думал – о чем писать, потому что это смешно – думать о том, что ты пишешь или хочешь написать. Я думал давно когда-то, что поэзия – это регистрация.
Точная, жесткая регистрация того, что уходит, а уходит каждый раз немало, а вдобавок ко всему начинаешь привыкать к потере одного, другого, третьего. Утраты делаются для нас привычными, и мы уже не замечаем, после чего мы теряем память.
Очевидно, думал я когда-то давно, что поэзия – это что-то вроде универсальной памяти, что-то, что находится сзади, позади – нечто вроде тени, бегущей за нами, хищной тени, тени Господней, оставившей нас, но не отступающей ни на шаг. Смешно теперь вспоминать.
Когда остаешься один – это полдень! это полдень, полдень, когда голос устремляется в зенит, и ось, по которой он движется, пряма и странна, как любое слово, которое произнесено одним, без других.
Это полдень, когда нет тени, когда смешно даже думать о том, что поэзия следует за тобой. Нет никакой поэзии в этот час. В этот час пусто.
То ли дело ночью, когда ты скрыт или когда ты крадешься, чтобы вырвать глаза ночи, чтобы она не видела твоих слов… И потому, когда ты вошел в поле полдня и перестал отбрасывать тень, за которой боги могли бы утаить свой помысел, – пропадает необходимость всякого праздного размышления, исчезает потребность лукавой игры, проигрыш в которой или выигрыш неминуемо ведет ко лжи, ибо любое слово, сказанное о себе или о других, ступающих по тому же пути, что и ты, любое свидетельство не есть истинно.
Но я вспоминаю, что, когда доводилось мне читать стихи, и в понятном каждому человеку упоении я произносил уже не стихи, но слова, склеивая по собственному капризу их в красивые, менее красивые сочетания, в которых начинал вскоре распознавать то, что многих заставляло прислушиваться к ним, – ту ложь, которая исподволь точит любого поэта и ведет его к гибели, но которая всегда полупонятна, полудоступна, полубезумна, полуистинна, а потому, в силу своей половинчатости, – доступна. Были мгновения, когда перед чтением, произнесением я смотрел на тех, кто слушает меня, и они смотрели на меня. И пускай они собрались от скуки либо движимые пресловутым отчаянием – найти ответ на некие вопросы, разрешить проблемы, эти секунды были самыми свободными. Еще не было названо имя, еще я не вступил в галерею собственного голоса – полдень, одиночество, исступление…
Я произнес достаточно тихо несколько слов, чтобы никто не расслышал, чтобы мне уловить последовавшее движенье во фразе: наступила некая осень, чарующая в своей неопределенности и бесплотности, лишенная опоры не только в необходимости припоминания, но и исполненная тишайшей бессмысленностью ее забвения.
Странно, мне уже не хочется писать предисловие! Несколько слов… желание, чтобы кто-то понял так, как ты…
1980-е
«описание следует за описанием…»
описание следует за описанием
ничто не кончается –
день следует параллельно птице
капля скатывается по скорлупе зноя
корни вытягиваются в стволы
созвездия пьют тяжелую ночь
из неподвижных ветвей
добавить: иглы зрачков
пронизывают пелену описания
и пропадают в пыли
Из сборника «Церемонии» (1970–1972)
«деревья гнутся под ветром…»
деревья гнутся под ветром
поднимается пыль
раскачивается оцепенело
первый день
ветреный день
день созерцания
движением мерным охвачены рощи поля стволы кукурузы
бредут коровы
лунные головы влекут рогатые тени
а надо всем – шум налитый зноем
воздухом
светом гнущихся сосен
гравий поскрипывает под ногами
ночь прервана на полуслове
полусвет листьев на лицах
первый день
день ветреный
день созерцания
«сад…»
сад
дождь накрапывает скользкие листья
мы шли по тропинкам бормоча заклинания:
«дуб, ясень, лиственница, тис, рябина»
мы шли непринужденно беседуя о том
что есть нечто выше нашего понимания
мы говорили о человеке
потом
