с поклонами и, казалось мне, с притворною робостью прислуживал ему. Паша его звал не иначе, как «дитя мое!»
Накурился паша, наелся и повеселел. Любовался на море и со мной заговорил.
– Это ваша фамилия (т. е. жена)? – спросил он, указывая пальцем на сестру.
Я отвечал, что это сестра моя, подозвал Хризо и пригласил ее сесть с нами. Паша обратился к ней чрез драгомана с гордою благосклонностью.
– В первый раз в Стамбул едете?
– В первый раз.
– Аллах! Увидите там много хорошего! Все эти моды для кокон! И наш старый Стамбул посмотрите. Мечеть султан-Ахмета с шестью минаретами и Айя-София, которой равной в свете нет…
«Добряк этот паша!» – думал я, слушая его. Но к вечеру узнал от одного из наших спутников, что он долго был губернатором в Азии и отставлен за грабеж и тайные пытки, которым подвергал христиан. Он зимой приказывал обливать их холодною водой и держал их по целым неделям в узких и длинных шкапах, где нельзя было ни лечь, ни сесть, ни спать. Один из служителей его, чтобы выведать истину, исколол одному пастуху все ноги раскаленными щипчиками, которыми берут уголья для чубуков и сигар.
После этого рассказа добродушие Хамида стало для меня ненавистнее лукавой вежливости нашего паши. Каковы же должны быть растление и ложь этой политической развалины, которую зовут Турцией, если даже такой добрый (наверное, добрый) по природе старик, и тот является извергом и грабителем народа! С этими мыслями лег я спать. Я думал о сирийских дервишах, которые изругали меня, о заптие, которые меня толкнули, о страшных днях Вели-паши, когда запертые в стенах Канеи христиане искали прибежища в консульствах, а турки влачили по улицам труп удавленного грека, и сердце мое дрогнуло за родину мою, и за родных, и за себя!
Сон мой пропал; пароход входил уже в Мраморное море, волна становилась сильнее, и я чувствовал себя дурно. Так мучился я почти до ночи. Уж было темно, когда мы подъехали к Золотому Рогу, и нас не впустили.
Я был рад тишине и стал засыпать, как вдруг ко мне в комнату постучался слуга и сказал, что сестра моя так громко плачет, что все спутницы ее испугались.
Встал я, спросил сквозь двери дамской комнаты: «что с ней», она отвечала: «Теперь я уж перестала плакать, это я, когда волна плескалась, испугалась и о матери вспомнила». Встало солнца, все проснулись, и Хризо вышла без слез, но печальная. Я взял ее вещи и ждал, пока паша сойдет со всею своею челядью в шлюпку.
Поравнялся с нами паша. Вдруг Хризо падает ему в ноги, хватает его полу и говорит:
– Паша-эффендим! Возьмите меня с собой! Я вас прошу! Возьмите меня в гарем ваш! Я хочу потурчиться, а родные не дают мне воли!
Паша с радостью просил ее встать и, обратясь ко мне, отечески сказал:
– Видишь, сын мой, я ей отказать не могу.
Все пассажиры, вся прислуга столпились около нас. Чубукчи42 паши хотели
Мальчики, набивающие трубки у турок.
