и стал, возможно, по иному смотреть на девушек, которые немного моложе меня.
Всю ночь в нашей хижине не гасла свеча. Мы говорили и не могли наговориться! Я просил их рассказать о своем житье-бытье, они скороговоркой что-то отвечали, и тут же просили, чтобы я поведал о себе. И так всю ночь. Потом мы с отцом вышли в море и вернулись с хорошим уловом. Он все время повторял, что это благодаря мне, что давно он не возвращался домой со столь весомым трофеем. Я думал, что он просто льстит мне, но, видя, как радовались на берегу мать с сестрой, я понял, что это действительно так, потому-то и задержался здесь дольше намеченного. Мы выходили в море не дважды, как я планировал вначале, а гораздо больше раз. Но зато покидал я родных со спокойной душой: рыбы мы запасли столько, что они теперь могли более спокойно смотреть в ближайшее будущее: немало рыбы было провялено и прокопчено, еще больше засолено и сложено в бочонки, немало подготовлено для продажи в городе. Вот только туда они поехали без меня.
Я простился со всеми и отправился в Порг-Билстрой. Однако в пути думал уже не столько о предстоящей встрече с губернатором, сколько о родне, которую только что покинул. Противоречивые чувства обуревали мною. Раньше, признаться, я считал, что буду после встречи с родными пребывать в окрыленном состоянии. Однако теперь не мог не огорчаться, обнаружив, что семья наша ведет далеко не зажиточный образ жизни. Нет, конечно, они не бедствуют и не голодают, так мы жили всегда, и я был глубоко уверен, что у нас все прекрасно. Но теперь, насмотревшись в столице на роскошный образ жизни дворянского сословия, я понял, что уединенное существование в одинокой хижине у моря – это далеко не самое лучшее благо, которое может быть даровано человеку в этой жизни. Я, конечно, здорово помог им с запасами рыбы, я оставил им львиную долю своих скромных сбережений – деньги им явно не помешают, я обещал им походатайствовать у губернатора, а то и в самой столице, когда я там твердо стану на ноги, о том, чтобы удачно пристроить их где-нибудь поближе к бушующей своими страстями человеческой жизни. На что отец с матерью снисходительно улыбались и ласково обнимали меня, мол, глупышка, мы здесь привыкли, нам здесь хорошо и ничего в этой жизни мы менять не намерены. Мои попытки разуверить их и доказать обратное вызывали еще более саркастическую улыбку на их лицах, и я решил ничего более им не доказывать, а предпринять что-либо со временем самому, когда такая возможность, разумеется, подвернется.
Однако, если в отношении отца с матерью можно было действительно подождать, то в глубине души я понимал, что в отношении Лиль промедление не желательно. Увядать столь яркому цветку в относительном одиночестве – непростительно. Конечно, в столице я занимался в основном изучением наук, но ведь я не был слеп и видел, что происходило вокруг. Мимо проносились роскошные экипажи, расфуфыренные дамочки поспешали на всевозможные балы и вечеринки, где предавались разнообразному веселью. Я иногда обращал внимание на самодовольные лица молодых особ, восседавших
