ович, чувствуя, что перехватило горло, сглотнул, решительно задвинул ящик и спросил:
– Это все сметы?
– Да, кроме тех, что во время вашего отпуска заполнял сам господин Ягода.
– Спасибо.
Когда она вышла, он вскочил и подошел к открытому окну. Такого он не ожидал. Возвращаясь из отпуска, он, конечно, предполагал, что за время его отсутствия могло кое-что измениться. Даже некоторым образом опасался этого. Именно это не давало ему спать ночами и сегодня заставило с утра пораньше отправиться в контору. Но по дороге он совершенно успокоился. Громадное здание строительного фонда, видимое издалека в этот ясный солнечный день, его мощный контур, вырастающий из зелени деревьев, и неизменность Варшавы даже позволили ему улыбнуться собственным опасениям.
На самом деле, если он чего и мог желать, так это именно изменений, любых, хотя бы письма об увольнении, которое наконец-то прервало бы бессмысленное существование клочка мха, вросшего в дальний угол бетонной глыбы. Но новость обрушилась на него именно как гром среди ясного неба. Он с самого начала прекрасно знал, что Собчик говорила правду. Вспомнил оба письма Ягоды. Были там некие намеки, которым он не придал значения.
«Которым я не пожелал придать значение», – поправил он себя с каким-то сердитым удовлетворением.
Ягода смотрел на жизнь слишком просто, слишком практично, чтобы писать о вещах незначительных, о бессмысленных мелочах. Как-то написал: «Малиновский нанял каяк и целыми днями пропадает на Висле с госпожой Богной Ежерской, учит ее грести…» А в другой раз передал ему поклоны от «г-жи Ежерской и Малиновского».
«Неужели он допускал, что мне может быть до этого дело?… Глупости!»
Он взглянул на великолепный стол начальника, возвышающийся посереди конторы, словно огромный алтарь. Ягода и правда относился к этому предмету с пиететом, священнодействовал за ним. Сходство с алтарем подчеркивала строгая симметрия расставленных на нем предметов: две лампы, две чернильницы, два пресс-папье, два стакана с карандашами, два телефонных аппарата (внутренний и городской), с одной стороны – ножницы, с другой – линейка, две пепельницы, а посередине, в центре всего этого, естественно, пачка белой бумаги. Этот стол представлял собой центр существования и ось интересов Ягоды, и Боровичу и в голову не пришло бы, что этот человек мог в здании строительного фонда уделить хотя бы долю своего внимания чему-то, что не имело отношения к его служебным обязанностям. И все же Ягода многое замечал и даже, похоже, подозревал, что сближение госпожи Богны и Малиновского имеет какое-то значение для Боровича, что это станет для него громом среди ясного неба.
– Ну, не надо преувеличивать, – буркнул Борович.
Сравнение с громом пришло в первый момент. Поскольку все это действительно было для него полнейшей неожиданностью. И неприятной, очень неприятной. Он уже не имел никаких прав выставлять счет судьбе – и в отношении госпожи Богны, и в отношении самого себя. На самом деле не было повода хоть как-то реагировать на происходящее. Он любил госпожу Богну, ценил ее, знал, знал почти со времен ее учебы в пансионе, бывал у нее – но это все. Никогда он не питал никаких надежд, которые выходили бы за рамки простой дружбы. Да и не хотел надеяться на что-то большее. Он вообще об этом не думал. И вдруг – Малиновский! Что за глупость! Ее станут называть «госпожа Малиновская», «жена Эвариста», и она будет спать с ним в одной постели.
Борович пожал плечами и с туповатой оторопью подумал, что вот сейчас явится Малиновский, придется с ним целоваться, здороваясь, а потом лицезреть его в конторе семь часов каждый рабочий день. Столы их были составлены, они пользовались общей картотекой. Подумать только, вначале, получив работу в фонде, он радовался этому близкому соседству! Ну, может, и не радовался, но ему было приятно, что рядом – университетский приятель, которого он знал столько лет. На самом деле в университете их ничто не объединяло – но ведь ничто и не разделяло! Боровичу даже казалось, что он испытывает нечто вроде симпатии к Малиновскому, которого вообще-то не любили и считали полным нулем.
Сильными сторонами Малиновского были, несомненно, его скромность и приверженность морали. Уже будучи студентом, он состоял в организации харцеров[1], не принимал участия в дружеских попойках и одевался недорого, но всегда чистенько, жил на скромное содержание, присылаемое матерью, которая владела небольшой аптекой в городке на Сандомирщине. После смерти матери он бросил учебу и исчез с горизонта. Борович повстречался с ним только здесь, в строительном фонде. Как и в университете, Малиновский не пользовался успехом у женщин. Был симпатичным, да, это следовало признать, и даже весьма симпатичным, но вести себя с женщинами он не умел, избегал их, и Борович никогда не слышал ни об одном его романе. В студенческие годы это даже было темой для резковатых шуточек, но нынче, естественно, они ни о чем таком не говорили.
Борович не мог понять, отчего бракосочетание госпожи Богны и Малиновского
Союз польских харцеров (СПХ) – разновидность скаутского движения; СПХ входил в Федерацию социалистических союзов польской молодежи. (
