к диспутам, что велись в доме, она воображала себе вселенную как огромный стакан, в котором сверхъестественная сила при помощи гигантской ложки смешивает электроны, направляя их в водовороты головокружительных скоростей и заставляя сбиваться в комки – атомы, планеты и солнца. С течением лет это перестало соединяться с воспоминаниями о няне, готовившей гоголь-моголь, но добавление к жидкости сахара продолжало ассоциироваться с милостью Божьей, заправляющей мертвые планеты благом органической жизни.
И все же независимо от этого она порой приходила в церковь, а дома над постелью у нее висело распятие, вырезанное из слоновой кости, – память о бабушке. Однако она радовалась, что Эварист набожен. Конечно, она никогда не говорила с ним на эту тему. Толерантность, приобретенная в доме родителей, не допускала даже тени интереса к настолько личным делам, как вера, пусть даже у самых близких.
О его внутренней жизни она вообще знала очень мало. Эварист не любил об этом говорить, и в нем непросто было заметить аффектацию, которая во многих так коробит из-за постоянного навязывания окружению необходимости поражаться их духовными глубинами. Она также никогда не искала в нем необычности, исключительности, таинственных скрытых сокровищ, поднимающих его над средним уровнем. Напротив, подобного ей хватало в Юзефе – земля ему пухом, подобного же было достаточно в доме родителей, а нынче – и среди тех, кто остался в ее жизни с тех времен. Для себя она желала обычного человеческого хлеба насущного, в котором может попасться и колючая шелуха, и горькое зернышко куколя, но который насыщает и питает. Будущее, открывавшееся перед ней, не походило на волшебную сказку. Воображение Богны не украшало его фестонами цветов, не раскрашивало радугой, не лучилось оно светом неземного рая. Любовь ее не имела ничего общего с экзальтацией, а если и находилось место для мечтаний, они не переступали границ разума, и собственно разум укреплял их на устойчивой почве реальности. Реальности потому ценной и желанной, что ничто земное не было ей чуждо, а если придется земле стать небом, то лишь таким, на каком будут и звезды, и тучи, и солнце, и тьма. Такого она хотела счастья – настолько же далекого от звездных взлетов, как и от мрачных катастроф, одинаково далекого от отчаяния и от олимпийского векового блаженства.
– Полагаешь, он может дать тебе счастье? – спросила ее однажды Дора Жуковецкая.
В вопросе ее звучали удивление, ирония и нотка сочувствия.
– Твой вопрос больше похож на отрицание, – ответила ей тогда Богна.
– Может, и так. Твой господин Эварист, как говорят русские, герой не моего романа. А впрочем, что же?… Ты сама признаешься, что уникумом он не кажется.
Как же охотно она это признала! Она видела в нем не больше, чем обычного порядочного парня. Именно парня. Мужчину, о котором можно сказать «мой парень». Она не знала и не понимала значения этого слова. Когда впервые
