так думаю.
Он встал, с грохотом отодвигая кресло, поправил одно из пресс-папье, что передвинулось к центру стола, прихватил кипу бумаг и вышел.
– Так он думает! – Малиновский заговорщически ухмыльнулся.
Борович не отводил глаз от плана и ничего не ответил, так что Малиновский кашлянул и добавил после паузы:
– Вот что значит сельское происхождение. Бескультурщина. Даже шуток не понимает… Все еще сидит в нем офицер. Офицеры любят приказывать. Но я не рекрут, который должен стоять по стойке «смирно» перед господином майором.
– А ты ему так и скажи, – бросил Борович.
– Что?
– Что слышал.
– Мне что, в глаза ему такое говорить?… Зачем же портить отношения? У меня нет желания дрессировать бескультурщину. Отец его работал литейщиком на заводе Шульца на Подгуже. Чего тут требовать?! Пфе!.. – Он пожал плечами и закурил. – Для сына литейщика сидеть в такой конторе и быть начальником – пик карьеры, – продолжил Малиновский. – Как он там говорит: «Напряженная работа на своем участке»… Ха-ха-ха… Не думаешь, что это звучит двусмысленно? Кстати сказать, знаешь уже анекдот о еврее, который хотел продлить срок кредита?…
– Не люблю анекдотов, – буркнул Борович.
– Какой-то ты смурной, а?… Возвращение из лона природы в городской шум. Да, понимаю.
Борович нахмурился.
– Прости, – он старался говорить спокойно, – у меня тут сложные расчеты.
Малиновский кивнул и замолчал. Тоже принялся за работу, но потом начал тихонько насвистывать. Время от времени поглядывая на него, Борович видел полные красные губы, высокий, хорошей лепки лоб и уже редеющие, но еще шелковистые и волнистые волосы. Чуть ли не впервые он смотрел на него внимательно. В красоте Малиновского, в красоте, несомненно, благородной, таилось все же что-то нагловатое, что-то тривиальное. Улавливалась в этих почти классических чертах некая ложь. Гладко выбритая кожа, ясный лоб и даже маленькие, тщательно подстриженные усики были как будто этаким поверхностным слоем. Сейчас Боровский не видел его глаз, но старался вспомнить их выражение. Они тоже были красивые: темно-ореховые, с необычным блеском, а ресницы черные как смола. Вот только выражение этих глаз оставалось неуловимым.
Внезапно он вспомнил разговор с госпожой Богной, еще зимой. Она тогда сказала:
– У него глаза необычайно хороши.
– Но без выражения, – заметил он равнодушно.
Тогда она засмеялась и обронила, словно нехотя:
– Это зависит от того, на кого он смотрит.
– Ну, на вас-то, естественно, он смотрит сладострастно и с восторгом.
Она ничего не сказала, но если бы Борович обратил тогда внимание на ее молчание… Когда же это было? В январе, да, кажется, в январе. Перед возвращением гендиректора. Он тогда относил в его кабинет заключение на подпись. Госпожа Богна в то время уже была увлечена Малиновским.
Как же это банально: секретарь гендиректора
