ей помогать. Колеса постукивают на рельсовых стыках, и это нисколько не удивляет Веру, хотя должно бы удивлять: она прекрасно знает, что никаких стыков нет, как нет и рельсов, трамвай же едет по мягким темно-зеленым лесным кочкам, аккуратно срезая острыми колесами торчащие повсюду подберезовики и моховики. Интересно, что срезанные грибы ложатся по обе стороны ровными рядами, чередуясь в шахматном порядке – нежный, светлокожий, бархатистый на ощупь моховик предшествует грубоватому, с ног до головы заросшему волосами подберезовику, известному черноголовому цинику и хулигану… Вера на секунду отрывает взгляд от дороги и поднимает глаза к зеркалу заднего вида, чтобы обозреть салон. То, что она видит в зеркале, вроде бы вполне обыкновенно и буднично: до мелочей знакомый длинный узкий бассейн, наполненный отличным коньяком. «Праздник сегодня, что ли?» – мелькает у Веры в голове. Ведь обычно бассейн заполняют дешевым вонючим портвейном или поддельной водкой. Впрочем, будничность картины нарушается отнюдь не качеством влаги, играющей рыжими бликами у Веры за спиной. Верин взгляд приковывает к себе голова пловца, торчащая в дальнем углу, на задней площадке. Что-то в этой голове кажется Вере неправильным, но в чем дело, она понять не может. Пловец несколькими упругими гребками пересекает бассейн из конца в конец и в мгновение ока оказывается на уровне сидений для инвалидов и пассажиров с детьми, в каком-нибудь метре от Веры. Она оборачивается и едва не вскрикивает от ужаса, всмотревшись в глаза пловца – стеклянные, лишенные всякого смысла, подернутые инеем… Пловец улыбается Вере, и его улыбка исполнена братской любви. Вера сразу узнает его. Это – следователь, который записывал в протокол Верину беседу. Но это и Серега Глашков, гад и конченый садюка, глумившийся над Верой весь восьмой и девятый класс до тех самых пор, пока его вместе с ангельской улыбкой не выгнали из школы. Не успевает Вера окончательно убедиться в том, что память на лица не подвела, а перед ней уже не личина пловца с ледяными глазами, но влажная покойницкого оттенка кожа змеи, ускользающей в коньячные глубины. В панике и холодном поту Вера отворачивается от салона, чтобы впериться в лесную дорогу, и в это самое мгновение звезда, так долго и так надежно светившая с черных небес, гаснет. Наступает тьма. Вера включает фары, одновременно понимая, что до этого, чертова дура, ехала в темноте без света. От трамвая, никуда не сворачивая, убегает человек. Он бежит тяжело, и расстояние между ним и Верой быстро сокращается. Она принимается сигналить скрежещущим трамвайным звонком, человек поворачивает голову, вывертывая шею в жалкой и отвратительной судороге, и Вера узнает его, узнает в лицо, несмотря на то, что никакого лица у человека нет. И тут картина пропадает, остается только нескончаемый трезвон, сверлящий, кажется, самую середку души…
Вера проснулась и выключила будильник.
Ровно в пятнадцать часов, отъездив смену, отмывшись в паршивой умывалке трампарка, чуть-чуть подкрасившись и взяв себя в руки, Вера явилась в кабинет