Это чувство преследования не прошло, даже когда Павел миновал Червонный кут и приблизился к лесу – березы и осины соседствовали с елями и лиственницами, меж ними пролегала узкая тропинка, скользкая от влаги, увитая выступающими корнями. И кто-то прошел по ней совсем недавно: на грунте отпечатались свежие следы.
Павел шагнул в сырой полумрак. На щеку упала невесомая нить паутины, словно предупреждая: «…черво… не ходи…» Он брезгливо вытерся ладонью, но упрямо двинулся вперед, отодвигая нависшие над тропинкой ветки и ежась от пробирающего ветра.
Первый крест стоял прямо возле тропинки – это был голбец с прибитыми сверху дощечками в виде крыши. Прогнивший, обломанный, будто пустивший корни во влажную землю. Ни имени, ни дат уже не разглядеть.
Павел тронул крест – древесина набухла, крошилась от малейшего касания, из борозд деформированной резьбы выскочил и шлепнулся на землю жучок-шашель. Павел отдернул руку и вернулся на тропу – из-под подошв беззвучно покатились осклизлые комья глины.
Еще через несколько шагов на пути попалась поломанная оградка – тропинка огибала ее по дуге, и Павел послушно обошел, нырнул под заваленную сосну, едва не зацепившись воротом куртки за выступавший сучок, и наконец увидел настоящее лицо деревни.
Погостово.
Старообрядческое кладбище.
Здешние могилы давно просели, поросли можжевельником, волчьим лыком и папоротником. Восьмиконечные кресты и голбцы торчали вкривь и вкось, кое-где виднелись деревянные надгробия в виде домиков, сложенные из досок и замшелые настолько, что казались обычными колодами. И впереди, над крестами и могилами, прячась в тени осин, стояла деревянная Всехсвятская церковь, прозванная в народе Окаянной.
Она сама походила на надгробие: черная от смолы, покрытая резьбой, почти не тронутой временем, с чешуйчатой маковкой купола и заколоченными окнами. Церковь вросла в землю, будто старый валун, но не обветшала, не покосилась, а стояла прочно – созданная на века. И вокруг такая тишина – ни треска сучка под ногой, ни щебета птиц. Ветер дул в спину непрестанно и ровно, будто сзади работал гигантский вентилятор, и листва колыхалась на ветру, но не шелестела. Павел покрутил туда-сюда регулятор громкости – ничего не изменилось. Воздух сгустился и отяжелел, и какое-то неясное чувство снова заворочалось под ребрами – как тогда, в темной библиотеке.
Павел огляделся, почти ожидая увидеть нескладного подростка в обугленной толстовке, и вздрогнул, когда действительно заметил чью-то фигуру, склонившуюся возле рассохшегося голбца. Сердце ухнуло в пятки, и первой мыслью было: «Бежать!» Но Павел не побежал, только стиснул в кармане камеру и присмотрелся.
Это был ни призрак, и ни подросток, а девушка. Приникнув к кресту так близко, что почти касалась его лбом, она плакала, а, может, что-то говорила – ее плечи вздрагивали, а до Павла по-прежнему не доносилось ни звука. Он осторожно отступил вбок, прячась за кустом можжевельника, потом еще и еще, пока не увидел ее профиль,
