силы удар. Широкий с зазубринами как у гигантского столового прибора клинок торчал откуда-то из намочаленной кровью бороды художника. Того трудно было узнать. Белое лицо, широко раскрытые глаза. Застывшие в выражении смертельного ужаса, они вылезли из орбит, казалось, до сих пор они были гораздо меньше, а самое главное, его короткая шея удивительным образом удлинилась. Клинок, очевидно, перебил гортань и позвонки, и грузное тело, висевшее на нем, как на гвозде, держалось теперь только на мышцах и коже шеи, вытягивая ее так, что казалось, еще немного – и голова вообще оторвется. Короткие, все в спекшейся крови, словно в грязи, пальцы левой руки обхватывали клинок, в правой руке удержался пистолет, зацепившийся курком за перстень на пальце. С бороды еще капала кровь, а длинная рукоять двуручного меча еще чуть-чуть покачивалась.
Это был тот самый или точно такой же меч, который Тарлецкий видел на стене гербового зала, и по поводу которого еще нафантазировал черную шутку, дескать, не желает ли пан Сакович применить это страшное оружие, чтобы избавиться от него…
Оцепенение, охватившее Тарлецкого и Алеся, прервал жалобный стон, послышавшийся из комнаты. Тарлецкий вздрогнул и, стараясь больше не ступать в кровавую лужу, прошел в комнату с выставленным вперед пистолетом. Игната он увидел только тогда, когда вошедший следом Алесь поставил канделябр на столик посреди комнаты. Денщик сидел на полу под окном, покачивая головой, которую обхватил обеими руками. Здесь же на полу лежал этюдник Зыбицкого, почему-то раскрытый.
– Что здесь было, Игнат? Кто убил художника? – спросил у него Тарлецкий, помогая подняться с пола.
– Не знаю, ваше превосходительство, не помню ничего, – чуть не плача сказал Игнат. – А нет, помню! Рожа страшная в окне! Черная, глазишшами по комнате зыркает, страсть господня! Я, ваше превосходительство, хучь и спужался, а сам к окну – прочь, говорю, скаженный, и крещу его… А тут мне сзади по голове как бахнет! Я, верно, замертво тут и упал, боле ничего не помню…
– Кто тебя ударил сзади? Не успел углядеть?
– Никак нет, ваше превосходительство! Верно, художник. Он что, убег, окаянный?
– Убег… Я тебе что велел – за художником следить, а не окна крестить!
– Виноват, барин, не углядел! – чуть не плакал Игнат, потирая голову, на которой отчетливо стала видна огромная шишка, а по виску покатилась капелька крови.
– Его могли ударить плашмя тем же мечом, – предположил Алесь, остававшийся на удивление рассудительным для такой ситуации.
– Черт возьми! – выругался Дмитрий, – Мне теперь понятно, пан Алесь, почему так поспешно уехал ваш батюшка!
– Неужели вы думаете, что это сделал он? – ужаснулся тот. – Ведь его вовсе не было в доме, когда это произошло.
– Он мог распорядиться это сделать. Кому еще была выгодна эта смерть? Художник мог дать показания против вашего отца.
– Но если так, отец помог бы ему бежать, зачем убивать его?
