я уже вкусил сладость славы, прочитав что-то со сцены псковского Дома пионеров. Но это был еще не «мустанг» – стихи пишут многие. Я только готовился к тому, чтобы его увидеть.
Читал я, правда, запоем, во вред урокам, наперекор запретам отца, украдкой, иногда даже с фонариком под одеялом. Но и это был не «мустанг» – запоем читают тоже многие.
Отцу я благодарен безмерно – за то, что заставил меня вести дневник. Да, начиная с третьего класса я вел его – из-под палки, вымучивая мысли, но иногда увлекаясь и получая удовольствие. Писал не для себя, для отца, – но... замечать в событиях большее, зная, что вечером придется их описывать, но... задумываться над увиденным, отделять главное от неглавного, но... подбирать, взвешивать слова все же приходилось.
Ведение дневника считаю обязательным для любого человека, стремящегося к совершенству, а уж тем более для того, кто хочет складно излагать свои мысли на бумаге!..
И это был второй «мустанг».
Еще один «мустанг» – и тоже литературный – хотел пронестись мимо меня первого сентября 1964 года. В девятый класс московской 101-й школы вошла наша новая учительница литературы и русского языка – Софья Филипповна Иванова. И я влюбился в нее.
Черный тяжелый пучок на затылке, гордая осанка тонкого девичьего стана, чуть насмешливый взгляд, резкий, высокий голос – как же она умела с нами разговаривать! Как интересно и страстно рассказывала она о классиках – они оживали для нас, и мы глотали, впитывали их строки, мысли. Отчего возникали и свои строки, свои мысли. А как она читала «Евгения Онегина» – мурашки по коже бегали! И какие же потрясающе нестандартные темы сочинений она давала!
Естественно, что мне изо всех сил хотелось ее удивить, обратить на себя внимание: однажды домашнее сочинение я написал в стиле русской былины, в стихах. И она прочитала его классу. Да как прочитала! Я влюбился в нее еще больше.
Она наверняка видела это и отвечала «взаимностью» – выделяла меня, советовала и приносила мне книги, которые навсегда определили мои вкусы: Паустовский, Куприн, Тургенев, Пушкин, конечно же Байрон в переводе Пастернака, Бунин, Драйзер, Ремарк...
Она научила меня чувствовать слово – оно имеет вес, цвет, запах, может быть невесомым и тяжелым, скользким и шероховатым, теплым, горячим и ледяным.
Причем, одно и то же слово в окружении разных слов разное. Я научился слышать поэзию прозы в таких, например, фразах Паустовского: «Пахло мокрыми заборами и укропом». Или у Ремарка о любимой женщине, выходящей из моря: «С ее плеч стекал мокрый блеск».
И с помощью своей учительницы литературы я оседлал литературного «мустанга». Исписав за двадцать лет горы бумаги, накопив папку отказов редакций, в тридцать два года я пробил наконец ту «великую редакторскую стену», которая встает перед каждым пишущим, и начал много и успешно печататься.
Тут-то, в 1980 году, мне навстречу устремился третий «мустанг» – двадцатипятилетняя и тоже разведенная актриса Марина Дюжева...
Но я был готов к этой встрече – увидел и «взлетел в седло» в мгновение ока...
