Гоголь взглянул внимательно на Иисуса – и бросил перо, умер. Да и весь мир, по мере того, как он внимательно глядит на Иисуса, бросает все и всякие дела свои – и умирает» [8, с. 564, 569, 570].
В. В. Розанов делает акцент на христианстве как религии смерти, по крайней мере смерти для всего земного, мирского, культурного. Он говорит: «Вообще, смерть и познание Бога как-то взаимно требуются. Бог все же не мир. и как только Вы а Бога взглянули – так и стали куда-то «переходит из мира», «умирать». Я заметил, что тон Евангелия грустный, печальный, «предсмертный»»; «Смерть – вот высшая скорбь и высшая сладость. Таинство смерти никто ведь не разгадал. Она венчает скорби, а в скорбях истома таинственной эстетики. Трагедия трагедий. С этих точек зрения Христос есть Трагическое Лицо»; «Но очевидно, сто Иисус – это «тот Свет», поборающий «этот», наш, и уже поборовший. …Церковь всегда считала Христа Богом, и eo ipso, принуждает считать весь мир, бытие наше, самое рождение, не говоря о науках и искусствах, – демоническими, «во зле лежащими». Так она и поступала. Но это не в смысле, что чему-то надо улучшаться, а просто – что всему надо уничтожиться» [8, с. 570, 571].
Подобное мироощущение весьма характерно для русского самосознания, оно выражает некий архетипический эсхатологизм и апокалиптичность, о которых говорил Н. А. Бердяев. При этом линия на религиозное оправдание культуры представлена большим количеством имен и имеет концептуальный характер завершенной парадигмы. С наибольшей полнотой эта позиция выражена в словах В. С. Соловьева о религиозном идеале Достоевского. Защищая последнего от обвинений Леонтьева по поводу «розового христианства», Соловьев пишет: «Идеал истинной культуры – народной и вселенской вместе – держался у Достоевского не на одном добром чувстве к людям, а прежде всего на мистических предметах веры, выше этого человечества стоящих, – именно на Христе и на Церкви, и самое созидание истинной культуры представлялось Достоевскому прежде всего как религиозное «православное дело»; а «вера в божественность распятого при Понтийском Пилате Назаретского Плотника была одушевляющим началом всего того, что говорил и писал Достоевский» [9, с. 320–321].
Этот идеал в той или иной степени был присущ многим представителям русской философии, среди которых Н. Ф. Федоров, Н. А. Бердяев, С. Л. Франк, С. Н. Булгаков, Ф. И. Степун, П. А. Флоренский, В. Ф. Эрн, В. В. Зеньковский, Л. П. Карсавин, Г. П. Федотов, Г. В. Флоровский и др. Системное обоснование идея духовного синтеза религии и культуры получила в работах В. В. Зеньковского: «Идея православной культуры», «Православие и русская культура», «Система культурного дуализма», «Проблема церковной культуры», «Проблемы культуры в русском богословии». Философ вырабатывает своеобразное кредо синтеза религии и культуры: «Всякая культура религиозна в своем основном смысле, хотя бы ее эмпирическое содержание и стояло вне религии» [3, с. 67].
Наиболее глубокую проработку данная проблема получила у Г. П. Федотова в его
