меня, Василий…
– Нет. Карим своё дело исполнит. Никакой Бобров не спасёт. Тогда не смог, а теперь тем более.
– Василий…
– Всё на этом! Ни слова! Решено. Ты вот что… Клянись женой!
– Женой?
– Дети есть?
– Нет ещё…
– Будут. Клянись, чтобы детей вам увидать! Если исполнишь всё, как попрошу!
– Исполню… только ты прежде…
– Ну вот, – выдохнул и будто успокоился Топорков. – Теперь, когда поклялся, мы с тобой повязаны.
Данила вздрогнул, не понимая.
– Не ершись. Дело моё правое. Я не из тех, чтобы подставлять.
Он взмахнул ножом и, поддев ремень, разрезал его, освободив ноги Ковшову:
– Приди в себя. Может, водяры примешь?
Данила отмахнулся, с трудом сдерживая боль, принялся разминать ноги и одеревеневшее тело.
– А я приму. Мне надо.
У него опять оказалась в руках бутылка, которую ждала та же участь, что и предыдущую – звон битого горлышка, бульканье спиртного.
– Куда столько! – попробовал возразить Данила.
– На воле она сладка, – горько пошутил Топорков. – Тебе не понять. Я лишь здесь пригрелся после колонии, соседку, Фёклу за водярой послал. Ящик заказал. Бабка, хоть и здорова, кобыла, а еле допёрла, зато мне вдоволь.
Он присвистнул, свысока глянул на Ковшова:
– Зря отказываешься. Все напасти снимает.
– Я уж как-нибудь…
– Не понять вам нас. Я ж эту гастроль не просто так затеял. Думаешь, с дури? Нет… Батя мне на последней свиданке о таком покаялся, что я стерпеть не смог! Вот и сорвался. О Хане мне рассказал, об их старой дружбе, чего раньше умалчивал, хотя покойница мать намекала…
Топорков искоса примерился взглядом к Ковшову, но тот не проявлял особого интереса, занятый собой.
– Ты послушай, это моей просьбы касается, – напомнил Топорков. – История давняя, но вылезла вилами только теперь. И если заденет кого, несдобровать.
Данила подтянул ноги, уселся, опершись спиной к стене, так было удобнее и обороняться, если что, и быстрее окрепнуть.
– Ещё с Гражданской войны они, оказывается, вместе были, батя и Хан. В разных ролях, конечно, но бок о бок. Мой хоть и фельдшер, а на деревне за доктора слыл, а Хан спецотрядом красных командовал. Летучие отряды были, усмиряли, коль нужда имелась.
Данила поднял глаза.
– Батя всю жизнь скрывал, а в тот раз разговорился, словно прорвало. Теперь-то я понял почему, а тогда глаза таращил не хуже тебя. Этот Хан, оказывается, такое творил, поверить страшно! Самосуд, на месте сам и приговоры объявлял и расстреливал. Не щадил непокорных за малейшие провинности. Сам и царь, и Бог!
Данила недоверчиво повёл плечами, покоробился.
– Батя в отряде за лекаря был, заодно и бумаги писал по своей грамотности, канцелярией у Хана ведал. Тот порядок требовал во всём, проверял приговоры и сам их подписывал.
Рассказчик
