и плакать, и петь, не спрашивая разрешения!Пить!
Скажет любой босяк или нищий, седой старик,
Просящий монетку, придерживающий вам двери.
Он помнит Сталина, СССР, он к новому не привык,
Предпочитая жизнь в недоверии, чем в безверии.
Быть!
На этих тропиночках сорок пять градусов вниз
Трезвый сломает ногу, а пьяный пройдётся танцем!
Святая Нино, какие красавицы поглядывают через карниз,
А очи их чёрные играют вспышками протуберанцев.
Пить!
Красное, белое, розовое, сотни и сотни сортов вина
Смешиваются в сердце и венах, делая кровь – алой!
Прав Пиросмани, рисуя пиры! И не этой земли вина,
Что мы перестали знать меру и чувствовать дно бокала.
Быть!
Но нас заставляют с чужой ладони слизывать соль,
Пить!
Раз уж память героя Кантария предали за текилу.
Мать моя, Грузия… боже, какая боль…
Мне больше не надо веры,
Мне надо силы!
«В написании стихов на салфетках есть свой смысл…»
В написании стихов на салфетках есть свой смысл.
Не то чтобы кайф, а скорее уж некая обреченность.
Ты ловишь на пенке арабики какую-то новую мысль,
А слова обретают особо изысканную утонченность.
Как будто б не теплый кофе касается твоих губ.
Вот запах песка и соли, моря и трав в Марокко.
Ржанье коней берберов, выстрелы, рев боевых труб,
Неумолимое солнце палит, как фараоново око!
И вот уже сердце несется под бешеный стук копыт
К шайтану поводья, шамширы пластают воздух!
Ты сам с этим небом и этой землею навеки слит,
Слава Аллаху, навечно убить тебя – несерьезно…
Пусть ветры вздыхают и прячутся змеи в норе,
В арабском есть слово "смерть", но нет "измена".
Римские когорты или хваленые британские каре —
Примет пустыня, всеядная и терпеливая, как гиена.
Ты же, сплюнув в салфетку чернеющий крови ком.
Почувствуешь сладкую слабость и удовлетворение.
Глотнешь кофе, одобрительно прицокивая языком,
Начнешь новую жизнь, как новое стихотворение…
«Мой ангел в погонах, замотан и груб…»
Мой ангел в погонах, замотан и груб.
Тяжелые веки, блуждающий взгляд.
Упрямая складка ложится у губ.
Он хочет вернуться на небо назад.
В далекие кущи, где град золотой,
Где воды хрустальны, где небо поет.
Ему там привычней, он все-таки свой.
Но ангелам воли никто не дает.
Мой ангел в папахе, из черной овцы.
Седая щетина, небритый три дня.
И мы с ним похожи, хоть не близнецы.
Я так же как он, ненавижу меня.
А он обречен за двоих огребать,
За мною, по ходу, идти до конца
Но он помогает мне на ноги встать.
Он порох и кровь мне смывает с лица.
Мой ангел в мундире далеких времен,
А если соврет, то всего ничего.
Он рубит
