пятидесятый, полный строй до десяти!” – выкрикнул Артём и здесь понял, что забыл пожрать – как же так, какой ужас, а когда ж все успели, где он был, неужели на параше – но очередь стоит не меньше часа, чего он целый час делал на параше? – получив наряд на ягоды, ну слава богу, слава богу, слава богу, Артём поспешил обратно в трапезную, точно узнав откуда-то, что Василий Петрович взял и сберёг его пшёнку – с большим куском масла, не виданного уже четвёртый месяц, – и поставил её под шинельку, чтоб не остыла, масло там отекало и таяло, – так мать оставляла Артёму кашу, когда он был ребёнком, завернув кашу в старый плед; стремясь избежать встречи с Ксивой, Крапиным, десятником Сорокиным, Артём почти добежал к своим нарам, ему что-то вслед крикнули чеченцы, тоже обидное, всё летело ко всем чертям последние дни, только каша могла спасти; “И там ещё пирожок!” – крикнул Василий Петрович, Артём влез на нары, забрался обратно в шинель, поджал ноги, чтоб не торчали наружу, зажмурился, чтоб даже глаза сохраняли тепло… только вот каша? что с кашей?
– Рота, подъём! – ещё раз настырно проорал чеченец; не прошло и мгновенья с тех пор, как он выкрикнул “Подъём!” в первый раз.
– Рота, подъём! – проорал он и в третий раз.
– Что ты, бля, кукаречишь, как петух, по три раза? – крикнули на чеченца, Артём уже проснулся, узнав голос Ксивы, хотя одной рукой всё-таки слепо трогал нары под собой и рядом – не лёг ли на кашу, не опрокинул ли её.
– Кто сказал “петух”? – громко спросил чеченец. “Петух” он произносил через длинное “и”.
Как же хочется спать. Артём не раздумывая дал бы мизинец отрубить за сон. Особенно мизинец на ноге. На ноге он вообще не нужен. По мизинцу за час сна.
Появилась рука Афанасьева с пирожком – Артём отчего-то испуганно посмотрел, на месте ли мизинец Афанасьева, – да, на месте, – а потом образовалась ухмыляющаяся рожа петроградского поэта:
– Ты спал вчера, когда принесли… За ударный труд. Представь, что мне стоило его не сожрать. Я его нюхал всю ночь. Оставь на день, я ещё понюхаю?
Артём под дурацкий смех Афанасьева выхватил пирожок и тут же целиком засунул в рот – вдруг и это приснилось. Пирожок был настоящий, с капустой, Артём жевал и чувствовал, как крошится его лицо: это всё вчерашние комары, замешанные с кровавой ягодой… или наоборот…
– Видела б тебя родная мать, – сказал Афанасьев; он-то вчера как-то исхитрился умыться.
Надо было спрыгивать скорей – мог появиться Крапин, а то и Кучерава: они ежеутренне обходили ряды, нещадно подгоняя спящих лагерников; бывало, и рёбра ломали.
В эту ночь Артём впервые не поднялся на парашу – пришлось идти вместе со всеми; и ничего, снёс, стерпел. Высокий ушат с положенной поперёк доской – напротив, лицом к лицу, стоит очередь и подбадривает иногда. Ксива, чтоб на него не смотрели, начал, будто в шутку, себя доить за уд, пугая всех: “Щас! Ай, щас! Уже подходит! Разойдись!”
Парашу, заметил Артём, выносили два фитиля, нанятых чеченцами за махорку. Продевали палку в ушки ушата и тащили
