внучку.
В этот момент неожиданно раздались звуки похоронного марша. Наташа вскочила с дивана, пробормотав нечто такое, что сидевший рядом Василий Иванович предпочел не услышать, и выбежала вон из кабинета, унося с собой и свои проклятия, и скорбные звуки.
– Что это было? – удивленно спросил Василий Иванович.
– Последний Наташин ухажер, она ему недавно отставку дала, а он все не успокоится. Вот она и зарядила на него похоронный марш.
– Что, порчу навела?! – в голосе Василия Ивановича прозвучала искренняя обеспокоенность.
– Да нет, она этим давно, то есть я хотел сказать, вообще не балуется. Это у них телефоны сейчас такие, распознают по номеру, кто звонит, и заложенной мелодией хозяйке сообщают.
– Чего только не выдумает суетный ум человеческий!
– Выросла девочка, – сказал Биркин, тяжело вздыхая, он вообще после ухода Наташи как-то сник и сдулся, – и играет совсем в другие игры.
Они надолго замолчали, размышляя каждый о своем, Биркин даже отлучился на минутку по естественной надобности на кухню, но постепенно разговор опять разгорелся, вернувшись к их обычному литературному спору. И вот уже Биркин вновь горячился.
– Помилосердствуйте, дражайший Василий Иванович, но как же можно выводить сиюминутные события текущей жизни из предшествующей великой литературы? Я не имею в виду книги пророческие, если угодно, боговдохновенные, это больше по вашей части, я говорю о произведениях пусть и великих, но рожденных умом и фантазией грешных людей. Истинно великий писатель не может бегать взапуски с современными событиями, это для газетчиков, как они изображают действительность, вы и сами видите, это даже не моментальная фотография, а изображение в кривом зеркале. Описывать события надлежит с некоторого расстояния, когда уляжется пена, когда прояснятся роль и характер каждого исторического персонажа, когда проявятся последствия их поступков. Вы представьте, к примеру, что Лев Николаевич Толстой писал бы «Войну и мир» как очевидец и по свежим впечатлениям, то есть году в тысяча восемьсот восемнадцатом, когда завершается действие его эпопеи, до декабристов, до Крымского позора, до европейских революций, до реабилитации Наполеона и возрождения бонапартизма…
– Соглашусь с вами, – откликнулся Василий Иванович, – взгляд артиллерийского поручика, победоносно вступившего в Париж, непременно отличался бы от мыслей того же поручика, пережившего Севастопольскую мясорубку.
– Ведь это был бы совсем другой роман, – продолжал между тем Биркин, – возможно, сюжет был бы тем же самым, с теми же самыми сражениями, любовями, браками, смертями, но без того осмысления событий, без того глубокого философского обобщения, что, собственно, и делает этот роман великим. Это не моментальная фотография, не пейзаж, не батальное полотно, это портрет эпохи! Не будь этого, этот роман знала бы сейчас только узкая кучка литературоведов.
– К сожалению,
