имой. Три удара, и я – Андрей – должен лететь с бревна в воду.
– Что, правда бить? – недоумевал Урбанский. – Я не буду…
Его уговаривали, сердились. Наконец Урбанский сдался. Мы встали рядом на скользком бревне над потоком. Началась съемка.
С Евгением Урбанским и Иннокентием Смоктуновским на съемках фильма «Неотправленное письмо»
Мы встретились глазами. Но не взгляд взбешенного Сергея встретил меня. На меня смотрели страдающие глаза. Пауза. Женя неловко ткнул меня в плечо, в шею. Снова пауза, и я возможно эффектнее плюхнулся в поток.
– Никуда не годится! Сначала! – закричал Михаил Константинович Калатозов.
Быстро просушили над костром мою одежду, и мы снова – на бревне. Все повторяется сначала.
В горных реках вода и летом ледяная, а уж весной подавно. Просушивая одежду после четвертого дубля, я сказал Урбанскому, что, если мы сейчас же не снимем хороший дубль, я схвачу воспаление легких. Это возымело действие. Я полетел в поток, не заботясь об эффектности падения.
После съемки Женя спрашивал меня:
– Не больно? Ну, правда, не больно? – И просил: – Ну стукни меня хоть раз, а то я тебя пятнадцать раз стукнул, а ты меня ни разу. Ведь обидно, правда?
У него часто проскальзывало это слово – «правда».
Он с почти детской верой и простодушием отождествлял себя со своими героями, жил их переживаниями, мучился от малейшей фальши, громко радовался удачам.
Как-то на съемках Татьяна Самойлова рассказывала режиссеру о том, как задумала провести эпизод своей героини:
– …Она будет сидеть и рыть землю руками, вот так, а потом разожмет кулак и увидит – алмаз. Она тогда откинется назад и будет плакать…
Урбанский, прислушиваясь к разговору, вдруг раздраженно сказал:
– Хорошо, она будет плакать. А ты в это время что будешь делать?
Он отдавал всего себя исполняемой роли. Он принес в искусство жизнелюбие, застенчивую нежность, нетерпимость к ханжеству.
И неудивительно, что в первой же своей роли в кино Урбанский получил широкое признание зрителей.
В городе Кызыле, где проездом была наша киноэкспедиция, шел фильм «Коммунист». Урбанский позвал меня в кинотеатр.
– Давай посидим, посмотрим. Не на меня, чудак, на публику. Ведь интересно.
Весь сеанс он мешал мне. Гудел в ухо:
– Плохо у меня, смотри, плохо… Не так тут надо было… А это ничего, получилось… А сейчас будет кадр, где я руки забыл помазать. А тут хорошо… смотри, хорошо стою, как олень…
Это была сцена любовного свидания, где он правда стоял хорошо и правда как олень.
Он не дал мне досмотреть фильм до конца, потащил к выходу:
– Ну уже все, уже конец. Сейчас свет зажгут. И когда мы шагали по ночным улицам, сказал:
– Зажгут свет, увидят меня и подумают: пришел, смотрит, сам себе нравится.
С Татьяной Самойловой в фильме «Неотправленное письмо»
Над Енисеем колышется жаркое марево. После съемок мы возвращаемся в Дивногорск на бойком буксирном катере. За кормой, исходя белой пеной, ярится бурун.
– Знаете что, парни, – предлагает Иннокентий Смоктуновский. – На пристани удобные мостки. Приедем – искупаемся.
– Зачем мостки? Здесь искупаемся.
Урбанский быстро разделся и, оттолкнувшись от кормы, бросил свое сильное тело прямо в клокочущий бурун. Это было красиво, это было здорово, черт возьми!
– Рисуется Урбанский! – заметил кто-то.
Неправда! Урбанский не рисовался. Он озорно радовался жизни во всех ее проявлениях, любил, чтоб захватывало дух.
Крупные сильные руки с гибкими пальцами держат гитару. Женя перебирает струны лениво, как бы нехотя. Начинает наигрывать какой-то веселый мотив, мы вполголоса подпеваем и умолкаем.
Поздний вечер. Мы уже (в который раз!) спели все песни и частушки собственного сочинения. А ведь завтра рано вставать. Но никто не расходится. В крохотном купе лагерного вагончика тесно, мы сидим плечом к плечу на жестких койках. Только вокруг Жени немного свободного пространства: ведь в руках у него гитара.
Аккорд, еще аккорд… Гори, гори, моя звезда!
Женя поет полным голосом. На этот раз никто не подпевает. Это должен петь только он, так может петь только Урбанский.
– Гори, гори, моя звезда!..
Урбанский первым
