хем, когда меня обогнала машина. Она шла на громадной скорости. Я даже не заметил, какой она была модели, за исключением того, что это был большой автомобиль с закрытым кузовом. Шел дождь, ветровое стекло моего грузовика было покрыто грязью. К тому времени, как стекло очистились, машина опередила меня примерно на четверть мили. Я видел, как ее передние фары осветили Уатт-Уолтхемскую эстакаду, а потом центральная опора эстакады (мне показалось, что машина врезалась в нее слева) тут же взорвалась и упала. Во время взрыва яркая вспышка осветила все вокруг. Затем раздался грохот. Его не мог заглушить работающий мотор грузовика. Точнее сначала раздался хлопок, как от ружейного выстрела, потом глухой стук, потом послышалось ужасное металлическое лязганье, и все. Я не видел, чтобы включались габаритные огни при торможение и не заметил, был ли еще кто-нибудь на дороге. Казалось, что машина прямо врезалась в эстакаду».
Пейн подъехал поближе к месту происшествия, но оставался там ровно столько, чтобы увидеть отброшенный взрывом двигатель, пробивший багажник. Остальное выглядело как комок копировальной бумаги. В наступившей тишине звуки, казалось, зависали в воздухе, как дым после взрыва. В темноте что-то тихо постукивало, где-то капало, потом раздалось – трак! – словно где-то лопнувшая пружина прорвала натянутую кожу.
Уже светало, когда бригада пожарников с помощью газосварочного аппарата смогла, наконец, увезти обломки машины и останки погибших – основную часть в кузове грузовика, остальное – в карете скорой помощи. Какое-либо опознание могло быть произведено не раннее чем через несколько часов.
1
Для Магнуса Оуэна день начался скверно. Когда в одиннадцать двадцать он подъехал на такси – с двадцатиминутным опозданием – к мрачному зданию в Хай-Холборн, у него жгло глаза, а ноги, казалось, не чувствовали тротуара. Часом раньше, в своей квартире на Альберт-Бридж-роуд он проглотил две таблетки витамина, выпил бокал рассола из банки венгерских маринованных огурцов и принял ванну с хвойным экстрактом, чтобы приготовиться к бритью – весьма сложной для него процедуре из-за длинного рваного шрама вдоль подбородка. Завершив полпинтой свежего черного кофе, он был почти готов отправиться на работу.
Все шло более или менее терпимо, пока не случилось это досадное происшествие чуть дальше Стренда. Такси остановилось рядом с припаркованной спортивной машиной как раз в тот момент, когда прямо перед темным, хищным, прижатым к стеклу валлийским лицом Магнуса появилась длинноногая девица в белой мини-юбке – она неуклюже выбиралась с заднего сиденья, завлекательно вращая своими бедрами. Эта картина, представавшая в голове Магнуса с мучительной ясностью, преследовала его на всем остальном пути до редакции.
Было холодное, сырое утро, но, выйдя из такси, он сразу же снял, как он сам именовал, «мой легчайший макинтош» – хрустящую черную пластиковую накидку с погончиками на плечах и дырочками для вентиляции под мышками, навевавшую воспоминания о сводниках с парижской площади Пигаль и информаторах гестапо. Это одеяние выглядело особенно несуразным рядом со зданием, где размещалась редакция «Пейпер». Его приличное пальто вместе с потрепанным «ситроеном» исчезли предыдущей ночью. Завернув оскорбляющий его достоинство «макинтош» в утренние газеты, он пошел вверх по ступенькам, заметно припадая на левую ногу.
Вестибюль напоминал старомодный банк: начищенная медь решеток, строгие столбцы объявлений, швейцар, охранявший готический портик, ведущий к лифту и на антресоли. По обе стороны от швейцара были укреплены две гравированные металлические дощечки. На первой из них, настолько потускневшей, что с трудом проглядывали буквы, можно было прочитать изречение: «Могущественное оружие, печатное слово, никогда не должно быть использовано во имя злобы, страха или пристрастия. Оно служит только во имя правды». Сэр Уильям Финлейсон. Учредитель. 1896.» Другая, сияющая золотом, просто гласила: «Честность, трудолюбие, порядок. Джеймс Брум».
Швейцар, которого звали Босток, отставной сержант с усами как у фельдмаршала Китченера, умудрялся придавать своим словам какую-то нелепую значительность. Стоя навытяжку, с выпученными глазами, он наблюдал, как Магнус Оуэн ковылял по мраморному полу, направляясь к нему. Никто из входящих в редакцию «Пейпер» или покидающих ее не мог скрыться от бдительного ока Бостока. Этот человек не пропускал ни одного дня шестидневной рабочей недели, исключая ежегодный двухнедельный отпуск, когда его место занимал похожий на него как брат-близнец такой же отставник. Иногда на Магнуса находило сомнение, состоит ли этот человек из плоти и крови, работают ли его внутренние органы, в частности, ходит ли он в туалет. Но Босток был настоящим; в своей, пусть ограниченной сфере деятельности, он был даже в некотором смысле могущественным. Как-то раз произошел достопамятный случай, когда блестящий, постоянно выступающий по телевизору молодой член парламента, желая поговорить с редакционным начальством, провел целых десять минут, слоняясь по вестибюлю, пока Босток обзванивал по телефону трех разных лиц, прежде чем пропустить его наверх. До сих пор осталось неясным, то ли сержант просто исполнял свои обязанности,
