летящим соколом, несущим в когтях охапку визжащих от страха наполеонов. Числа им не было предела – за одними исчезнувшими бонапартами появлялись новые и новые. Я вырывал их из кресел, постелей, бассейнов со всего мира, приносил на Красную площадь и бросал в большую клетку на обозрение честному люду. Власть имущие ужасались последствиям дипломатического скандала, но не могли их вызволить оттуда. Более половины заключённых в клетке были из самой России. Они и сами себя не считали русскими, и я видел в них более отвратительного врага, чем в чужеземцах. Самое жуткое в том, что ненавидящих собственную страну было пруд пруди, и такое положение дел, следуя официальной истории, длилось веками.
Иной раз я видел себя беспристрастным небесным всадником, опаляющим огненным кнутом залгавшихся правителей. Обещанный писаниями день гнева не наступал, момент истины не приходил, и я сам творил суд.
На большее мне не хватало сил – никто сверху не предлагал мне ни меча-кладенца, ни другого чудо-орудия. А волшебную щуку в далёком детстве я не отпустил, а отдал кошкам. Не тянул я ни на богатыря, ни на Емелю.
Так вот зло, казалось мне, является попущением автора, иногда взваливающим вину за него на глупость самих героев. И если у героев и персонажей автор был известен, то у России явного автора не было. За Россией может быть лишь Творец. И граница, где заканчивалась Родина и начинался Творец-Вседержитель, была настолько размыта, что я позволял себе совсем нецерковную мысль: Россия и есть Бог. По крайней мере, самое сакральное из всех осознаваемых мной образов было Русью.
Но я даже не об этом, Галюша. Я о том, что доверчивость, доходящяя до глупости, вдруг увиделась мне неизбежной чертой божественности. Глупостью доверчивость мог назвать только далёкий от Бога человек. Только хитрец, который пользуется чужой доверчивостью и зрит её с практической стороны, считает её слабостью. А на самом деле доверчивость не глупость и не слабость, а другое. Благородные герой и героиня не могут не довериться даже и самому явному злу, они зло оттолкнуть не вправе – у добра другие мерки и весы. Вот и вся тайна.
Судебное решение вступило в силу, общение с Галей прервалось на полгода, и этот срок придётся заполнить фрагментами из прошлого Шишликова, о котором в силу его общительности автору известно куда больше, чем о прошлом и настоящем Гали. Как ни интересна и симпатична Шишликову и автору сама Галя, остаётся лишь развести руками и следующую треть повествования посвятить осуждённому.
Мефистофель
Галине Сергеевне было всего восемь лет от роду, когда у Шишликова появился приятель из совершенно незнакомого ему мира. Познакомились они через одну экзальтированную театральную актрису из Приодессья. Дочь Шишликова и дочь актрисы были ровесницами и близкими подругами. Скромность одной и раскованность другой, как два пазла, дополняли друг друга, и из-за взаимной привязанности детей Шишликов незаметно вошёл в доверие и оказался поверенным актрисы во многих её романах. Общение с ней было лёгким, проникновенным и непритязательным.
