радуешься, что не ты, а другие берут ношу на себя.
– Каждый должен делать свое дело. Мне никто не помогает, а мне зачем помогать кому-то?
Он с неудовольствием представил у себя внутри холодную лягушку равнодушия к чужим судьбам.
Гордеев продолжал дразнить его.
– Интересно посмотреть, как ты будешь умирать. Упрешься в одиночество, как в стену.
– Даже не женился из боязни, – вторил Лева.
– Если умру, не будет иметь значения, испытал ли все, что требовал от жизни. Она не вертикальна, а параллельна, сказал кто-то, – ее невозможно накапливать.
– Хуже, что ничего не накопишь.
Михеев привычно переключился на свой фирменный шутовской тон, когда его задевали, или нечем было крыть.
– Вот, вы накопили больше, а какой смысл?
– Может, и нет, но есть какое-то успокоение.
Гордееву расхотелось высказывать мысль о странном успокоении в его душе, когда видит земной мир не из скучного быта, механически фотографирующего окружающее, а панорамой множества иных измерений.
Турист из Америки по имени Алекс, журналист, удивлялся:
– What are you talking about? У American peoples нет в голове таких разговоров. Ваши мозги слишком далеко уходят от грубой reality.
Он выглядит экранным героем старых американских фильмов, ровно загорелый, с фирменной прической, словно выкован на спортивных снарядах, выполоскан и обсосан в фитнес-клубе. Обтесавшись в русской среде, он давно перестал считать этих славян грубыми, искореженными работой на природе во всякую погоду. И находил что-то общее в несопоставимых корнях природы их двух народов.
Кто-то из обитателей станции, морщась, стал отгонять от носа пузырьки капелек.
– Фу, это же моча! Кто нарушил инструкцию?
Все глянули на Михеева. Тот засуетился. Лева Ильин деловито сказал:
– Он перемудрил что-то во всасывающем вентиляторе мочеприемника. Вот и выпустил фейерверк брызг.
– А что тут такого? – хотел сгладить Михеев.
– Да ничего особенного. Вкус собственной мочи не так противен, как для других.
Гордеев и его друг Лева знали Михеева как облупленного, он был постоянным спутником еще со времен создания их трудного и горького детища – общественного движения «Голос истины». Скорее, мальчиком для битья – над ним постоянно подшучивали, он всегда вляпывался в нелепые ситуации.
– Это самый грандиозный нелепый поступок нашего друга Михеева! – торжественно сказал Гордеев. – Посреди всего мироздания.
Он почему-то привязался к нему, привык, что ли?
Туристы спорили, совсем забывая об их положении, как будто находились в прежней оболочке земного мира.
Одни и те же разговоры, – думал Гордеев. Все, что устоялось в сознании людей веками, серьезное – здесь показалось ему каким-то эпизодом ослепления человечества самим
