правнука Плевако.
1. Он утерся. Неужели я плюнул ему в лицо?
2. Не свобода, а сплошное наплевательство.
3. Разве положение обязывает – плевать?
4. Зачем швырять камень – лучше плюнуть.
5. Колодец высох. Неужели это я плюнул в него?
6. Не надо быть метким стрелком, чтобы попасть плевком в душу.
7. Однажды в самоненависти я плюнул в зеркало.
8. «Негигиенично поплевывать в руки, если нет топора», – разглагольствовал палач на профессиональной сходке.
9. Вот мы и расплевались на всю оставшуюся жизнь.
10. Тоже мне – Плевако». Опять уснул. Проснулся.
Долго всматривался в листок с десятью как бы отчужденными от него заповедями то ли назидания, то ли покаяния, похожий на обрывок сна, сам себя начертавший на огрызке бумаги.
Утро было в разгаре.
Далеко, на востоке, уже касалось земли третье тысячелетие.
ЦИГЕЛЬ
Повязанный намертво бетоном
Человек погрузился в безделье и потерял свое присутствие. Очнувшись, он стал искать направление, но оно оказывалось то флангом, то тупиком. В испуге, который, по сути, и обозначил его присутствие, он стал метаться, ища реальность, но каждый раз пробуждался, и все же оставался во сне, как существо до рождения, в оболочке, которую невозможно прорвать.
Единственно, что он испытывал, это конвульсивную боль окружения, которое в какой-то выморочности и даже отвращении пыталось отторгнуть его – человека – от себя, и в собственной беспомощности еще более затягивало связующую их пуповину вокруг его горла.
Уже за пределом понимания и даже ужаса, переходящего в немоту несуществования, последним усилием чего-то, что отличает живое присутствие от мертвого камня, человек отодрал змеиный виток пуповины, по сути, предназначенный ему одному для вливания в него жизни.
Отодрал и проснулся от звука открываемой двери в осточертевшей, как вечность (оказывается, она и вправду может осточертеть до желания самоуничтожиться), тюремной камере. Заступивший на дежурство надзиратель с лицом, не запоминающимся именно потому, что оно было слишком знакомо, принес еду и книгу Набокова «Приглашение на казнь». Они тут сменяются по два, а то три раза в день, чтобы в полной мере сохранялась отчужденность. Но для узника, повязанного намертво бетоном, они, чьи лица явственно заедены ежедневным, таким для него царственным, бытом, существа иного мира, начинающегося тут же, за стеной, и в нем ты можешь идти безостановочно в любом направлении.
Только в этой могильной стесненности понимаешь, что означает захлебнуться пространством.
Книга, лежащая на столике, свидетельствует о некоторой роскоши, недоступной человеку застенка. Орман обещал ее достать год или три назад.
Время столбом плесневеет в абсолютно высохшем колодце, но вот обозначился слабый влажный сдвиг: жена принесла книгу. Это вовсе не невероятно:
