target="_blank" rel="nofollow" href="#i_024.jpg"/>1 копейка. 1830 год
В недоумении посмотрел на него Грицько. В смуглых чертах цыгана было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе высокомерное: человек, взглянувший на него, уже готов был сознаться, что в этой чудной душе кипят достоинства великие, но которым одна только награда есть на земле – виселица. Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот, вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как огонь, глаза и беспрестанно меняющиеся на лице молнии предприятий и умыслов – все это как будто требовало особенного, такого же странного для себя костюма, какой именно был тогда на нем. Этот темно-коричневый кафтан*, прикосновение к которому, казалось, превратило бы его в пыль; длинные, валившиеся по плечам охлопьями черные волосы; башмаки, надетые на босые загорелые ноги, – все это, казалось, приросло к нему и составляло его природу.
«Этот темно-коричневый кафтан…» Кафтан – старинная мужская долгополая одежда, обычно верхняя одежда крестьян.
Казацкий кафтан
– Не за двадцать, а за пятнадцать отдам, если не солжешь только! – отвечал парубок, не сводя с него испытующих очей.
– За пятнадцать? ладно! Смотри же, не забывай: за пятнадцать! Вот тебе и синица в задаток!
– Ну, а если солжешь?
– Солгу – задаток твой!
– Ладно! Ну, давай же по рукам!
– Давай!
VI
От бiда, Роман iде, от тепер
як раз насадить менi бебехiв,
та й вам, пане Хомо, не без
лиха буде.[6]
– Сюда, Афанасий Иванович!* Вот тут плетень пониже, поднимайте ногу, да не бойтесь: дурень мой отправился на всю ночь с кумом под возы, чтоб москали на случай не подцепили чего.
«Сюда, Афанасий Иванович!» Имя поповича Афанасий (греч. «бессмертный») было широко распространено в кругах российского духовенства. Оно восходит к святому Афанасию Великому, одному из Отцов Церкви, предположительно автору «Афанасьевского символа веры». Попович у Гоголя – полный антипод святого, носитель других «бессмертных» качеств – сластолюбия, глупости, трусости.
Так грозная сожительница Черевика ласково ободряла трусливо лепившегося около забора поповича, который поднялся скоро на плетень и долго стоял в недоумении на нем, будто длинное страшное привидение, измеривая оком, куда бы лучше спрыгнуть, и, наконец, с шумом обрушился в бурьян.
– Вот беда! Не ушиблись ли вы, не сломили ли еще, боже оборони, шеи? – лепетала заботливая Хивря.
– Тс! ничего, ничего, любезнейшая Хавронья Никифоровна!* – болезненно и шепотно произнес попович, подымаясь на ноги, – выключая только уязвления со стороны крапивы, сего змиеподобного злака, по выражению покойного отца протопопа*.
– Пойдемте же теперь в хату; там никого нет. А я думала было уже, Афанасий
Вот беда: Роман идет, вот теперь он как раз поколотит меня, да и вам, пан Фома, не ждать добра (
