Плесси, проживающую в собственном особняке на набережной Анжу. Об исполнении приказа следовало без промедления уведомить лично гражданина Сен-Жюста. Не прошло и полутора часов, как глава секции Братства лично явился в Комитет общественного спасения с отчетом о точном выполнении распоряжения председателя Конвента. Но Сен-Жюста он там уже не застал.
Заседание Конвента шло полным ходом, когда секретарь передал Сен-Жюсту записку от ревностного чиновника. О том, чтобы покинуть председательское кресло до окончания заседания, не могло быть и речи. Пять часов парламентских дискуссий, двадцать минут быстрым шагом вдоль низкого берега Сены, с которой дул пронизывающий влажный ветер, – Сен-Жюст вошел в Консьержери в начале шестого, когда Париж медленно погружался в темноту.
Еще четверть часа ушло на то, чтобы растопить камин в помещении, используемом для допросов заключенных, и разыскать среди семисот аристократов, простолюдинов и священников, содержавшихся в главной тюрьме республики, гражданку Плесси, доставленную нынче в полдень.
Надо отдать должное тюремным чиновникам, они расстарались на славу: довольно просторная комната, у дальней стены которой сиротливо разместился грубо сколоченный деревянный стол с двумя стульями по обеим сторонам – для представителя власти и заключенного; три канделябра с четырьмя свечами каждый – один на камине, один на столе и один на табурете, специально для этого доставленном в комнату; на столе чернильница, перо и несколько чистых листов бумаги. Камин пылал жаром: на дрова не поскупились.
– Гражданка Плесси доставлена, гражданин, – отрапортовал жандарм, возникнув в дверях. – Прикажете ввести?
Он потеснился, пропуская вперед высокую стройную женщину в голубом шелковом платье с белым шарфом на талии, завязанным на спине пышным бантом. Длинные светло-каштановые волосы ее были перехвачены сзади чуть ниже плеч синей лентой. На первый взгляд ей можно было дать не больше двадцати пяти лет, впрочем, неровный свет канделябров разглаживал и смягчал черты. Она была красива той спокойной, благородной красотой, что неизбежно сопровождается гордостью, даже надменностью от сознания своего физического превосходства. Цепкий взгляд прищуренных, невозможно зеленых, словно два изумруда, глаз окинул комнату и задержался на стоявшем у камина молодом брюнете в черном сюртуке, высоком белоснежном галстуке сложной конструкции, темно-зеленых панталонах и мягких коричневых сапогах с отворотами. Она улыбнулась ему приветливо, даже ласково, словно одарила улыбкой. Он ожидал вспышки негодования, ярости, страха, на худой конец, но никак не этой мягкой, обволакивающей улыбки.
– Вы и есть тот самый человек, чья подпись заставила самого председателя революционного комитета секции явиться арестовать меня? – спросила она, с бесцеремонным любопытством разглядывая его. И продолжала улыбаться. Эта улыбка, из нежной становящаяся вызывающей, разозлила Сен-Жюста больше, чем гнев, к встрече с которым он приготовился.
– Здесь я задаю вопросы, гражданка, – резко ответил он.
– Ну
